Конечно, во время служанкина рассказа по спине у меня постоянно бегали мурашки, но, что ни говори, все это просто замечательно. Я мигом отнимаю свою руку у няньки Майи и мотаю головой.

На самом деле, однако, мне хочется, чтобы они рассказывали истории про великанов, гномов и троллей, потому что их я не боюсь. Лишь бы не про нечистого! Я ведь издавна считала, что он прячется на чердаке, в темном углу подле детской, где сложены старые прялки и ткацкие поставы. Мимо этого места, где, как я воображаю, затаился нечистый, я всегда стараюсь пройти побыстрее – вдруг он выскочит из потемок и я его увижу. Но едва только берусь рукой за ключ от детской, я успокаиваюсь – внутрь ему не зайти. Главное, чтоб не заявился сейчас, когда долговязая рыжая служанка так много про него рассказывает! Кто знает? Что, если он вот сию минуту постучит в дверь, откроет и войдет!

Теперь настал черед доброй кухарки. Начинает она свой рассказ с того, что сама при этом происшествии не присутствовала, но совершенно точно знает, что это чистая правда, потому как все видел и слышал ее родной дядя.

Кухаркин дядя валил строевой лес далеко от дома, в глуши, валил не один, а с товарищем, у которого, знать, был какой-то уговор с нечистым. Они аккурат подпилили ель и ждали, когда она упадет, да вдруг заметили, что клонится она совсем в другую сторону. Норовит рухнуть прямехонько на них самих, а отбежать уже не отбежишь.

И тут кухаркин дядя услыхал, как товарищ его кричит ели: “А ну-ка, выпрямись, чертом тебя заклинаю!” И сию же минуту ель на глазах у дяди замерла в падении, выпрямилась, а после повалилась в другую сторону.

Ах, как глупо и досадно, но я изнываю от страха. Пока добрая кухарка рассказывала, мне все время слышались на чердаке шорохи да шаги, и, когда ель рухнула, я кричу:

– Хватит, замолчи!

В эту самую минуту налетает сильнейший шквал и раздается трескучий грохот, и теперь я совершенно уверена, что вот сейчас дверь распахнется и тот, кого я не смею назвать по имени, явится перед нами.

Я вскакиваю и, заливаясь слезами, повторяю, что ничего больше слушать не хочу.

– Сельма, так ведь это черепичина загремела, ветер сорвал ее с крыши, – говорит нянька Майя, – но мы, само собой, не станем больше рассказывать, коли барышне страшно.

Я, конечно, сразу понимаю, что нянька Майя права и грохот произвела черепичина. И от стыда готова сквозь землю провалиться.

Эмма Лаурелль говорит, что я веду себя совершенно по-детски, будто шестилетний ребенок. Она считает, что добрая кухарка вполне может продолжить, однако нянька Майя заявляет, что этакой ответственности на себя не возьмет, а потому рассказам конец.

Ночью я лежу без сна и досадую, что испугалась, ведь прекрасно знаю, нечистый сидит среди старых прялок. В общем, так я себе представляю.

Стыдно бояться всяких пустяков и реветь оттого, что с крыши упала черепичина. Больше такое не повторится.

Я думаю о Фритьофе, и Свене Дуве, и Сандельсе[8]. Куда мне до них – и далёко, и высоко.

Но на следующий день, когда стряпают обед, маленькая девочка стоит в кухне наготове, и, если экономке надобно принести что-нибудь из кладовой, она тут как тут, вызывается сбегать. Ровным, спокойным шагом идет вверх по чердачной лестнице, по чердаку, входит в кладовую, и так продолжается изо дня в день.

Экономка ею не нахвалится – до чего же услужливая, вон как бегает с поручениями, да только девочка делает все это, просто чтобы закалиться. И вскоре может даже пройти мимо угла с прялками, не отворачиваясь в сторону, и без учащенного сердцебиения спускается вниз на кухню.