– И представь себе, выживает всегда только три цветка.

– Только три?

– Тетя обычно сажает четыре, но один каждый раз погибает. Мы раньше даже ставки делали, какой из них не вытянет.

Я почувствовал на себе взгляд Анны.

– Нравится мне эта твоя тетя Стелла, – сказала она и нежно толкнула меня в сторону дома.

– Ну а в твоей постели сколько парней побывало? – спросил я.

Дело было после нашей первой ночи. Я проснулся утром, в то время, когда народ за окном вовсю спешил на работу, осторожно перебрался через спящую Анну, спустился на первый этаж и приготовил сэндвичи с беконом. Когда я вернулся с тарелкой и чашкой чая и открыл дверь, она лежала посреди кровати, закинув на одеяло обнаженную ногу. Она уже не спала, ее черные волосы разметались по моей подушке, а взгляд скользил по комнате. Даже спустя столько лет я до мелочей помню атмосферу, которая тогда царила в моей спальне, а все потому, что Анна в моей постели и по сей день стоит у меня перед глазами.

Ответила она не сразу; сперва вернула мне пустую тарелку и отпила мутноватого чая. Я опустился на край кровати и посмотрел на нее. Она по-прежнему лежала, укутавшись в мое одеяло и приподнявшись на локте.

– Ты и сам знаешь, что ни одного, – заметила она, слизнув пятнышко кетчупа с запястья. – Ты же в курсе моей ситуации.

Я кивнул. Сделал вид, что и впрямь обо всем знаю.

– А о разбитых сердцах говорить совсем не хочется, – добавила Анна, теребя край моей футболки с Тупаком, которую она беззастенчиво надела перед тем, как мы наконец улеглись спать, пока я разглядывал ее тень на стене своей спальни. – Может, лучше будем жить настоящим?

– А можно задать тебе один вопрос?

Она вскинула бровь.

– А что, если бы тебя застали в моей постели?

Она опустила взгляд на свои руки.

– Ничего хорошего.

– Но ведь ничего такого не было.

Анна села.

– Для тебя – да. А в моем мире вот этого всего, – она обвела выразительным взглядом смятую постель, – достаточно, чтобы устроить скандал.

Как жаль, что тогда я своим двадцатидвухлетним умом так и не понял истинного смысла этих слов. Не понял, что тот риск, на который она ради меня идет, – не что иное, как признание в чувствах. Если б я мог вернуться в тот день и убедить себя быть к ее словам внимательнее, может, мы бы и не истратили попусту столько лет. Говорят, что человек славен не словами, а делами, но еще говорят – «если бы молодость знала, если бы старость могла». А ведь начало всем этим дурацким поговоркам дали чьи-то сожаления.

Те три раза, когда мне посчастливилось мальчишкой побывать на матчах «Арсенала», глубоко врезались мне в память. И пускай брали меня лишь потому, что в последний момент выяснялось, что кто-то из взрослых не может пойти, а продавать билет уже слишком поздно, да и соперники у «Арсенала» не бог весть какие мощные – скажем, «Норвич» или «Шеффилд Уэнсдей», но всякий раз на подходе к стадиону, когда толпа начинала сгущаться, папа брал меня за руку и протаскивал вперед.

Папа всегда покупал у парнишки, стоящего на углу, номер «Гунера»[2], и потом, когда на середине игры он вместе с другими взрослыми исчезал за пивом, оставив меня в одиночестве, я успевал прочитать журнал от корки до корки. И когда мы шли домой и лакомились картошкой фри, я сыпал цитатами вроде «Неудачи преследуют Райта по пятам» или «Кэмпбелл ни на что не годится, очередной любимчик Грэма, только и всего». Ну и так далее. Уж не знаю, справедливы ли были эти слова, но порой папа в ответ пожимал плечами или даже одаривал меня едва заметной улыбкой.

Завернув за угол, на Арундел-Гроув, мы сразу замечали в окне, за белыми занавесками, лицо Сэла, приникшего к стеклу. Но пока мы шли к дому, пока я со своими взрослыми спутниками с хохотом заходил в прихожую, он успевал отскочить. Я ерошил ему волосы, он недовольно бурчал: «Отвали!» – а потом я во всех подробностях описывал ему события последних трех часов. И переживал их заново.