Юрка кивнул:

– Пойдем, может, грехи отпустят…

Церквей в слободе было две: одна старинная, разрушенная пожаром, а другая немного поновее, скромненькая и чистенькая. В ней и проходила служба, посвященная иконе Николая-чудотворца, которую привезли на несколько дней для поклонения верующих. Небольшая, недавно выбеленная церквушка утопала в гирляндах из искусственных цветов и выглядела необычайно торжественно. Народу было много и вокруг нее, и внутри. Служба подходила к концу, маленький церковный хор пел что-то грустное. Было похоже, что поют профессионалы, – голоса звучали чисто и слаженно.

Перед входом в церковь я повязала платок и почти ничем не отличалась от богомолок. Из уважения к царящей вокруг торжественности я поступила так же, как и остальные: купила длинную тоненькую свечу и стояла, держа ее в руке и не зная, как от нее избавиться. Сзади ко мне подошла средних лет женщина и прошептала в самое ухо:

– Что, растерялась? Да ты не бойся, молиться не обязательно, коли не веришь. Никто не осудит. Я и сама не верю, да только где еще найдешь благодать такую, где еще душа отдохнуть может от скорби нашей женской? Ты просто слушай, и ни о чем не думай…

Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль – все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:

– Видишь, все пошли вон к той иконе? Это – Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.

Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:

– Пусть будет в моей жизни все, как у других людей: любовь и боль, горечь и счастье, радость и тоска, но не дай мне бог благодати, которую ищут те, у кого не хватает сил принимать жизнь такой, какая есть. Я хочу жить, жить, жить…

Я почти выбежала из церкви. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:

– Красиво?

– Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди?

Зачем идут сюда?

Я не хотела показывать, какое противоречивое впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:

– А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?

– Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.

Юрка вмешался:

– Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.

Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:

– Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это – такой же порок, как трусость и жестокость.

Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:

– Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…

– Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все – душевно слабый.

– А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?

– А ты что, тоже любишь слабых женщин?

– Почему – тоже?

– Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах – слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совеем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога – в церковь.