Все обалдели от такого намека: Тюрин, пятикурсник из глухой деревни, намного старше нас и Стаса, давно был членом партии, а Стас – кандидатом.

Стас на минутку опешил и набросился на Тюрина:

– Как вы будете учить детей? Вы не боитесь?

– Да уж не вашими методами. А чего мне бояться? Из деревни приехал, в деревню и уеду. А на селе люди здоровые, с чувством юмора. Вас бы туда на годок-другой, да нельзя. Без вас институт в либерализме погрязнет.

Стас выбежал, грохнув дверью и изрыгая угрозы. Семен шепнул:

– А тебя, как старосту, не накажут?

– А что мне сделают? Со стипендии уже сняли. Ну, выговор дадут. Не выгонят же – наша группа – лучшая в институте, да и я не двоечница. И Тюрин не из нашей группы. Вообще, Стас историков побаивается.

– Вот именно, им он ничего не сделает, а на нас отыграется.

– Фиг с ним. Для того чтобы за такую ерунду мстить, нужно себя идиотом выставить, а кто этого захочет?

– Ясно кто. Идиот. Кстати, не такой уж он идиот, все плакаты сжег, теперь все, что хочет, припишет, доказательств-то нет.

– Вот гад, он еще и хитрый, оказывается. Может, отойдет…

Картошка закончилась. Убрали мы ее на неделю раньше срока, Стас прогремел по всем сводкам, как лучший организатор производства, а я получила выговор за попытку срыва сельхозработ (эти два события сильно противоречили друг другу, но второе придавало первому оттенок борьбы и сильно увеличивало историческое значение первого).

Уезжать раньше других было не принято, и историки договорились с местным бригадиром об уборке остальных видов овощей, но уже за деньги. За неделю мы убрали морковь, свеклу и капусту и заработали немного денег, что сыграло не последнюю роль в том, что все возвращались домой в приподнятом настроении. Немного грустили Шуренок с Аннушкой, потому что им было здесь привольно, и мы с Семеном, потому что дома нас ждали каждого свои проблемы. Накануне отъезда все долго прощались со школой, лесом, Ужовкой. Бригадир был нами очень доволен, и долго жал руку Тюрину. Он так и не понял, что главным у нас был Стас. Он его просто не замечал. Назад ехали в автобусе, девчонки пели, а я всю дорогу проспала. У автобуса мы пожали с Семеном друг другу руки, и я побежала к троллейбусу, боясь, что Семен попросит телефон.

Девчонки уехали домой прямо из Ужовки, на попутках, так как им оттуда было ближе, чем из города. Мой дом был намного дальше, и я отправилась на нашу съемную квартиру, где меня ожидало очередное душераздирающее письмо от Валерия и несколько дней полного одиночества, которого мне так не хватало, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства. На письма я решила больше не отвечать: нельзя оставлять надежды ни себе, ни ему. Я немного всплакнула, так, часок-другой, и принялась за ремонт внешности, которая изрядно пропылилась и огрубела, а сейчас еще и опухла. Первый вечер я провела, возвращаясь к удобствам городской жизни: теплу, ванной, чистоте, книгам и газетам. Следующие полдня я проспала, вернее, провалялась, ленясь и блаженствуя. Однако, мысль, что никуда не надо спешить, немного смущала меня.

После обеда позвонил Семен. Оказывается, наш телефон был у него еще с тех пор, как они гоняли в город с Багирой. Он предложил мне завтра с утра сходить с ним в церковь, но не в церковь-музей, а в маленькую действующую церковь на окраине города. Я замялась. Семен, видимо, почувствовал мое замешательство:

– Да брось, что здесь такого? Тебе же наверняка будет интересно. Завтра церковный праздник, будет очень красиво. Я и друга с нами позвал, Юрку, он тебе понравится.

Это обстоятельство стало решающим, мне не хотелось оставаться с Семеном один на один. В настоящей церкви я была только один раз, когда меня крестила бабушка тайно от папы, офицера и убежденного коммуниста. Я была уже в солидном трехлетнем возрасте и все время просила добавки сладкого церковного вина, после чего так упилась, что проспала целые сутки. Крестная умилялась и говорила, что я вкусила благодати сверх положенного, и это говорит о моем духовном предназначении, однако бабушка, хоть и сильно верующая, но реалистка со здоровым деревенским чувством юмора, уверяла, что это говорит, прежде всего, о моей нездоровой тяге к алкоголю. Пока ни одно из опасений не сбылось, но интерес к религии и церковной жизни у меня был, скорее не интерес, а праздное любопытство – зачем-то ведь люди ходят в церковь? Значит, есть в этом что-то, не доступное нашему пониманию, но притягательное. И, конечно, очень хотелось испробовать то, что «не положено», не подобает молодым комсомольцам, студентам и вынужденным атеистам. Кстати сказать, наши преподаватели не были абсолютно зашоренными людьми, и наряду с марксисткой философией давали нам понятия и о субъективном идеализме, а научный атеизм скорее напоминал историю религий, правда, акценты расставлялись, как положено, но думать никто не запрещал.