Аполлинария посмотрела на Анискина, как на недалёкого, подала знак Василию, чтобы налил теперь уже в рюмку. Выпила.

– Монахи эти колдуны были. Не любили их, боялись. Как скотина у кого падёт или неурожай в колхозе, всё на них валили. А мужики по пьяному делу поколачивали. Скит их правда был ближе к Малым Гадюкиным, но в дни какие этих монахов во всех наших деревнях видели одновременно, приходили за продуктами, когда разговеться можно было. – Аполлинария вопросительно посмотрела на Агату. – Что-то я не пойму ты про меня писать будешь или про колдунов—монахов?

– Про всех и про всё. – ответила Агата. – А что с монахами и скитом этим стало?

– Да толком никто не ведает. Так вот, в году пятьдесят восьмом батя мой пил уж очень крепко и зимой вдруг приспичило ему в лес пойти, зайцев пострелять. Как мамка не удерживала его, взял ружьё, бутылку самогона, закусь скромную и ранним утром ушёл в лес. К ночи не вернулся. Утром стучит кто-то в окно – темно ещё было. Мать выскочила, папка наш лежит, а рядом эти колдуны в чёрных одеждах. В общем замёрз он в лесу, а монахи, видно, нашли его и притащили к дому. Мать заголосила – батя уже не живой был.

– Так что монахи эти? – спросил Анискин.

– Да ничего. Растворились в темноте – колдуны ведь. О! В Средних Гадюкиных есть старуха Аэлита. Ей уж за сто лет – она всё про всех знает. Её поспрашивайте, если интересуетесь. Вася, налей-ка на посошок. Пойду я – устала от вашего интервью.

Аполлинария выпила, встала, окинула всех взглядом, снова села. Подняла указательный палец кверху – видимо хотела что-то сказать. Прикрыла глаза – сразу послышался храп.

– Наговорила сорок бочек арестантов. – пробурчал Анискин. – Вася, а ты от родителей или от кого ничего не слышал про этих монахов и скит?

– Так мои родители не из этих мест. – Василий достал из шкафа альбом и стал показывать Фёдору и Агате старые фото. – Папа с мамой познакомились в техникуме в Забелжске – отец учился на тракториста, а мама была одной из первых, кто начал учиться на доярок доильного зала. Ну тогда только начало появляться машинное доение. Закончили, поженились и их направили в наш колхоз, в котором работали все жители трёх Гадюкиных.

– Так ты что, ничего не слышал про монахов этих? – перебил Анискин. – Ты же жил здесь.

– От кого? Родители работали целыми днями и ночами. Мы в школу, потом в колхозе помогали. Зимой, то на коньках по речке, то просто в войнушку бегали по окрестностям. Потом в техникум рванул в Забелжск, потом армия, после армии в Москву, в институт на юридический. Вернулся уже в 1983 в Забелжск и стал в прокуратуре работать.

Рассказ Василия прервала проснувшаяся Аполлинария Кузьминична. Она оглядела стол и затянула:

– Ой, цветет калина в поле у ручья.

Парня молодого полюбила я.

Парня полюбила на свою беду:

Не могу открыться, слова не найду.

Василий проводил соседку до дома, а когда вернулся услышал, видимо окончание торжественного доклада Анискина с использованием народного фольклора:

– Кажется, что сражаемся с ветряными мельницами, а дело яиц съеденных не стоит. Но хорошо, что с вами каши сваришь и… – участковый прервал речь, увидев Василия. – Что-то меня никто с именинами не поздравляет! – Анискин оглядел присутствующих.

– Будь здрав, боярин! – Василий протянул рюмку, чтобы чокнуться с Фёдором.

– Ходите Гоголем, Фёдор Иванович! – Агата, видимо, страдала той же болезнью, когда выпьет, что и Анискин. – У Вас ума палата. Всё будет в ажуре, и Вы будете увенчаны лаврами.

– Ух ты! – воскликнули хором Василий и Фёдор, поражённые фольклорным красноречием Агаты.

– Что же вы не спросили у Аполлинарии про меня? Возьмёт она меня на временное жительство? – поинтересовалась Агата.