был всякий член рода, королями в равной мере титуловались все участники династических разделов по corpus fratrum у франков. Сходным образом и на Руси вследствие монополии Рюриковичей на княжеское достоинство важно было подчеркнуть принадлежность к роду с помощью универсального титула «князь», а также место во внутриродовой иерархии (как правило, посредством указания на принадлежность к поколению «отцов» или «сыновей»), тогда как к употреблению внешних символов власти, в том числе и развернутой титулатуры, наблюдается известное безразличие[132]. Не удается обнаружить в источниках и следов сколько-нибудь развитой церемонии княжеского настолования, которая была бы связана с вручением тех или иных инсигний власти (венца, державы и т. и.) или церковным помазанием[133]. Единственное, что стремится иной раз подчеркнуть летописец в связи с интронизацией киевских князей – это отчинную преемственность, то есть чисто династически-родовую сторону дела: «седе имя рек на столе отне и дедне».

Слом династического легитимизма у франков в VIII в., когда Меровинги были сначала de facto, а затем и de iure насильственно устранены от власти и на престол взошел Пипин Младший (751–768), первый король новой династии Каролингов, имел следствием повышенное внимание к репрезентации власти и введение в коронационный церемониал дополнительных сакральных процедур – в частности, церковного помазания. Необычность для «варварских» династий такого нововведения была очевидна и стала даже предметом иронии со стороны византийских наблюдателей[134]. Но и эта естественная озабоченность Каролингов проблемой легитимизации своей династии не могла воспрепятствовать усвоению (или сохранению) ими идеологии и практики братского совладения. Более того, позволительно догадываться, что они воспринимали последнее в качестве одного из признаков легитимности, «правильности» устройства династии. Если говорить о титулатуре, то это выразилось в продолжавшейся ее нивелировке, которая, как ни парадоксально, имела место даже после учреждения у франков империи в 800 г. Трудно найти документ более официальный, чем политическое завещание Карла Великого (768–814) – так называемое «Размежевание королевств» («Divisio regnorum», 806 г.), и потому особенно показательно, что все трое сыновей Карла, которые были в живых на тот момент, не только получали по распоряжению отца примерно равные уделы, но и титуловались совершенно одинаково – reges. И напрасно историк стал бы искать в завещании вроде бы столь уместного упоминания об «империи» или праве на титул «император»[135]: завещание оказывается несомненным документом идеологии братского совладения.

Эти типологические наблюдения еще раз подтверждают неоднажды высказывавшееся в науке суждение, что эпизодически встречающийся в древнерусских текстах X – третьей четверти XII в. титул «великий князь» (в той мере, в какой он применялся к киевским князьям) не был официальным в смысле отражения какого-то устойчивого политико-династического терминологического обычая. В определении «великий» следует скорее всего видеть чисто риторическую амплификацию, иногда калькирующую иноязычные образцы (как в договорах с греками первой половины X в.)[136].

Аналогично обстояло дело и в сфере собственно владельческой: государственная территория и доходы с нее рассматривались как общесемейная собственность. Тем самым на последнюю распространялось обычное наследственное право, предполагавшее равное наделение всех сонаследников. Иногда такие разделы власти между братьями считаются проявлениями древнего германского права