Наконец-то Итир достал свою дудочку и засвистел весёлую песню. Её подхватил муж Славуньи, Илонег, весь вечер просидевший у печи, стругавший кружки и ждавший, когда можно будет достать гусли и вдоволь наиграть песен.

Трогая дрожащие жилы на ясеневой доске, Илонег тонко пел слова древней песни и не замечал, как жадно на него поглядывали молодые бабы, и как ревнует Славунья.

Луна светила вполовину, облака постоянно наплывали на неё и на звёзды. Скоро небо заволокло и начал сыпаться сверкающий мелкий снежок.

Люба шла по наитию, чувствуя под ногами утоптанную дорогу, замечая сбоку валуны сугробов и дома, с редкими тусклыми оконцами из тех, что ещё не были задвинуты досочкой-ставней на ночь.

Неожиданно ноги в лаптях разъехались в том месте, где днём разболтались соседушки с вёдрами на коромыслах, и вода накапала скользкую лужу, став теперь наледью. Любаша упала навзничь, платок сбился назад, тулуп и юбки задрались, и она ощутила голой попой холод льда. Но главного, она не отпустила, прижав руки к груди – свёрток с ещё не застывшим мясом и уворованные кишки не выпали на дорогу.

Встав только с третьего раза, скользя и опираясь на сугробный вал, Любаша нащупала проход к дому. Боясь снова поскользнуться, она обняла чур[26] медведя в воротах, вырезанный её супругом Ратибором. Отдышавшись, пошла к крыльцу, щурясь от налипающих на ресницы снежинок и стараясь не наткнуться во дворе на детские санки.

Ночной мороз пробирался под юбку и за шиворот. Большой живот захолодел у пупка, и ребёнок недовольно толкнулся. Руки, так и не согревшиеся в рукавицах, скрючились, вспомнив ледяную воду.

Любаша тяжело забралась на крыльцо, толкнулась в первую дверь, в сени, и тут же плотно прикрыла её за собой, сохраняя тепло. Из овчарни послышался звук переступаемых копытец и вздох-фырканье козы. На ощупь пройдя тёмные сени и, открыв утеплённую мехом дверь, Любаша ввалилась в комнату.

Тяжелый воздух, надышанный мужем, детьми, свекровью, дедом и зайцами, показался родным и вкусным.

Одетый сразу в три рубахи Ратибор сидел у пустого стола, резал блюдо узором – завёрнутыми знаками солнца, волнами реки и облаками неба. Остающиеся щепки сметал к краю стола, для печи. Подсвечивали ему для работы сразу пять лучин со светца, смастерённого им из цельного деревца, с вырезанными змеями и цветами по стволу.

– Принесла чего? – Голодный взгляд свекрови, не перестающей прясть, был таким просящим, что у Любаши защипало в носу, и потекли слёзы сочувствия.

– Принесла, принесла мама. – Кладя свёртки с мясом и солониной на стол, она, вытерев рукавицей нос, подождала, пока свекровь отставит прялку, слезет с лавки и развернёт рогожку. Дождавшись счастливого вздоха, она вытащила из рукава третий свёрток. – Потроха отмытые. За хвылыночку[27] зажарятся.

И только после этого Любаша стала раздеваться.

Вешая тулуп и платки у двери, она рассказывала о событиях вечера. И об оленёнке, и о том, как его свежевали, и как в жертву принесли аж целую миску крови. Призналась в том, сколько уворовала кишок – больше, чем надавали. И, напоследок, прислонив ладони к боку тёплой коптящей в крышу печи, сообщила главное:

– Княжич подарил Василисе сапоги. Красные, с вышивкой. Две пары!

– Ого, – поразился Ратибор и отложил нож в готовое блюдо. – А за что подарил? Неужто наконец-то завалил Василису?

– Сапоги – это что? – Не поняла свекровь.

– Обувка это. Дорогая. Ты, мама, её никогда не видела и хрен когда поносишь. А я, когда ходил в поход за солью третьего года… – Начал объяснять Ратибор, но Любаша его перебила: