Он машинально поправил ей крылышко форменного фартука:

– Хорошо. Иди в класс.

Потехина убежала.

Усмехаясь своим мыслям, Мельников стоял у окна, напротив двери девятого «В», куда с оглядкой на него прошмыгивали опаздывающие…

Учителя расходились по классам.

Спешил мимо Мельникова старичок-географ Иван Антонович. Глядя на него детски ясными и озорными глазами он сообщил:

– А у меня, друг мой, сегодня новый слуховой аппарат. Несравненно лучше прежнего!

(Ох, должно быть, несусветное и беспардонное вытворяют над ним в пятых, в шестых, а не исключено, что и в старших классах! Сострадание – знают ли они в наше время, с чем это едят?)

…Когда Мельников уже входил в девятого «В», его попридержала за локоть Наташа, задохнувшаяся от бега:

– Илья Семеныч, пустите меня на урок!

– Это еще зачем?

– Ну, не надо спрашивать, пустите, и все! Я очень хочу, я специально пришла раньше.

Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он – невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя – надо признать, поступок, и лестный, как ни крути… Мельников пропустил Наташу впереди себя.

Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью:

– Good morning!.. Look, who is coming! – Why? Welcome!.. How do you do?[5]

Она села за последнюю парту, и на нее глазели, шепотом обсуждая, в чем причина и цель этой необычной ревизии… Мельников хмурился: начало было легкомысленное.

– Садитесь, – разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой.

– Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте семнадцатого октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом… Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше… Сыромятников! – вызвал он, не глядя в журнал.

Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление.

– Чего?

– Готов?

– Более-менее… Идти? – спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал лицом к карте европейской части России начала нашего столетия, спиной к классу.

– Мы слушаем, – отвлек его историк от внезапного увлечения географией.

– Значит, так. – Сыромятников почесался указкой. – Политика царя была трусливая и велоромная…

– Какая?

– Велоромная! – убежденно повторил Сыромятников.

– Вероломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше.

– От страха за свое царское положение царь выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь…

– А точнее?

– Ну, свободы всякие… слова, собраний… Все равно ведь он ничего не сделал, что обещал, зачем же вранье-то пересказывать?

Мельников посмотрел на Наташу: она давилась от хохота!

И у класса этот скоморох имел успех. Да и сам Илья Семенович с трудом удерживал серьезность и под конец не удержал-таки.

– Потом царь показал свою гнусную сущность и стал править по-старому. Он пил рабочую кровь, и никто ему не мог ничего сказать…

Класс покатывался со смеху.

– Вообще после Петра Первого России очень не везло на царей – это уже мое личное мнение…

– Вот влепишь ему единицу, – сказал Мельников задумчиво и с невольной улыбкой, – а потом из него выйдет Юрий Никулин… И получится, что я душил будущее нашего искусства.

Светлана Михайловна была в учительской одна. Напевая мелодию какого-то вальса, она стояла, покачиваясь в такт и прикасаясь к лицу подаренными цветами.

Потом она поискала взглядом вазу. Вазы не было. Заглянула в шкаф: есть!

Но – как это понять? – оттуда торчит бумажка со словами: