Спустя несколько дней после возвращения из Новой Англии Лукреция и Джеймс поехали в Байбери, чтобы рассказать Джону Комли о ее путешествии. В своем письме к Фиби Лукреция описала визит как «необыкновенно приятный». Лукреция по-прежнему разрывалась между желанием сохранить благорасположение Джона Комли и стремлением подчиниться внутреннему голосу, побуждавшему ее занимать все более радикальные и спорные позиции. Конфликт повторялся снова и снова. Разрешить его она сумела только в начале 30-х годов, терпимо относясь к «дурной славе» о себе и став более традиционно «религиозной», чем когда-либо ранее в своей жизни. Ей исполнилось сорок лет, в этом возрасте большинство ее современниц уже мирно сидели с внуками. Она сама должна была скоро стать бабушкой. Анна была помолвлена с Эдвардом Хупером, молодым юристом, сыном аболициониста Айзека Хупера. Даже у Марии, учившейся в школе у Ребекки Банкер в Маунт Холли, уже были кавалеры. Обязанностей по дому у Лукреции становилось все меньше, поскольку трое младших детей уже ходили в школу, да и наконец, появилась помощница по хозяйству для стирки и генеральной уборки. И все же Лукреция не выказывала ни малейшего желания сбавить темп. За пределами ее тесного мирка-кокона в мире обозначились новые веяния. Романтизм девятнадцатого века пышно расцвел в литературном мире Новой Англии. В Бостоне и его окрестностях зарождалось движение трансцендентализма, и развивался целый ряд радикальных реформ – аболиционизм, непротивление, коммунитаризм.

Летом 1833 года Мэри Лион посетила Женскую Академию Эммы Уиллард в Трое, штат Нью-Йорк, и начала мечтать о Маунт Холиоук; Кэтрин Бичер писала о женском образовании; основатели Оберлинского колледжа обсуждали возможность принимать на обучение женщин. «Могущественные силы действуют в мире, и кто их остановит?» – заметил доктор Чаннинг. Лукреция была с ним полностью согласна и часто цитировала его. Для Чаннинга и для Лукреции могучая сила перемен была на стороне добра, поскольку прогресс сам по себе позитивен. И сейчас Лукреция после долгих лет подготовки была близка к тому, чтобы стремительно ворваться в этот поток перемен.

В августе 1830 года Лукреция и Джеймс Мотты принимали в своем доме на Сансом-стрит молодого «незнакомца». Это был Уильям Ллойд Гаррисон, двадцатипятилетний журналист из Бостона, ранее работавший в аболиционистской газете «Джиниес оф Юниверсал Эмансипейшн». Издатель газеты, Бенджамин Ланди, был другом Моттов и настоятельно советовал пылкому Гаррисону навестить их перед возвращением в Бостон.

За обеденным столом у Моттов Гаррисон излил душу в скорбном повествовании. Он только что отсидел семь недель в тюрьме из-за иска по делу о клевете, поданном известным работорговцем за резкую передовую статью, написанную Гаррисоном для «Джиниес». Гаррисон не раскаивался в содеянном. На самом деле, он полагал, что этот иск о клевете продемонстрировал возрастающее влияние фракции, поддерживающей рабство в Соединенных Штатах, и тот простой факт, что они могли через суд заставить критиков молчать. За год, проведенный в Балтиморе с Ланди, Гаррисон стал намного радикальнее. Их газета поддерживала Колонизационное общество, группу, верившую в постепенное оплаченное освобождение, и планировавшую переправить только что освобожденных рабов, а также свободных чернокожих в Африку. Ланди верил в то, что идея колонизации была политически и практически целесообразной, хотя определенные сомнения у него все же сохранялись. Будучи в Балтиморе, Гаррисон узнал от своих чернокожих друзей, что им вовсе не хотелось возвращаться в Африку, которую они никогда не видели. Вместо этого, они желали остаться в Соединенных Штатах и способствовать процветанию этого нового государства. Отсюда он сделал вывод: колонизационный проект усиливал в обществе опасения того, что черные и белые никогда не смогут жить бок о бок. Более того, эта идея вела к отказу от бесплатного образования для свободных чернокожих и «повергала всю страну в глубокий сон».