Ставрогин сказал:

– Хайдеггер – герой Достоевского, мой друг, он вышел из «Бесов» и начал свою самостоятельную жизнь вовне, пил, ел, размножался, читал Гуссерля и писал «Бытие и время» и другие работы. Творил так: оцифровывал своё тело, переводил его в текст, пока не закончился. Кончился, а не умер. Перешёл. Его книги – душа и душа.

– Ну, Достоевский сам, – заговорил Шатов, – от самоубийства отличен тем, что убийство.

– Нас сотворил тот, – произнёс Верховенский, – кто сам был героем книги. Был ли он снаружи? Хороший вопрос. Думаю, нет, так как Достоевский – играющий тренер. Его не было и нет на бровке. Он забивал мячи.

– Забиваю, – обиделся Фёдор и пошёл прочь, чего никто не заметил, так как все пили свою водку.

Он дошёл до Пушкинской улицы, закурил и вдохнул в себя жизнь Александра Сергеевича, живущего в воздухе и читающего стихи, да так, что они входили в уши как кислород, пока отдыхали лёгкие: просто дышал сам мозг. И Пушкин, его эссенция, говорила ему:

– Братья Карамазовы – история человечества. Бога Достоевский назвал своим именем. Он поставил себя на место его и скончался. Бог умер в лице героя и писателя. Потому так сказал Ницше. Бога нет. Или его место занял ФМ, в чём заключалась его сверхгениальность. Пилат распял сына божия, Достоевский распял отца.

– Нет случайностей в мире, – ответил ФМ, – в этом мире соболя и куницы меня запретили, сделали нежелательным после революции, в чреве СССР.

Дома он сунул голову под холодный душ, оживился, погрел вино, выпил и съел изюм. Позвонил Надежде.

– Сегодня встретил много интересных людей, – сказал он, – были мои знакомцы: танки, гаубицы, автоматы. Мы беседовали, выпивали.

– Понимаю, а я читаю Ремизова, очень мне интересно, не стиль, а самостоятельный человек. Будто гараж открыл дверь – свой рот – и выпил бутылку водки – машину.

– Давно увлекался им, хорош, что сказать.

– Писал сегодня?

– Нет, но могу на ходу.

– Отлично.

– Найдёныш захотел ребёнка, проснулся как-то и понял, что желает его. Потому он оделся, когда друга не было дома, и пошёл в магазин. Там купил куклу, вернулся с ней и спрятал её.

– Это что?

– О Найдёныше.

– Интересно. Понятно.

– Нравится?

– Я не знаю.

Они поговорили ещё, договорились о завтрашней встрече, повесили трубки и разошлись, как поезда, проехавшие друг над другом. «США есть инобытие всего мира, сама страна – совместное творчество, она написана как поэма Данте и строки Поркья, Америку читают, в ней не живут. Потому надо говорить: я прочёл США, которые – литература в 3D, мысли, ставшие телом, начинённым душой». Он ещё поработал над романом, после чего включил телевизор и уставился на экран.

И Фёдор Надежде купил полкило
Орешков, конфет, мармелада и чая,
В очках поменял на цветное стекло,
Присутствия оного не замечая;
Ногами ступил на засохшую грязь,
Глотнул в подворотне с ребятами пива,
Пьянея всегда, поминутно, сейчас,
Цвели абрикосы, жасмины и сливы;
Вокруг раздавался сверхбожеский мир,
И Ницше курил Приму вполоборота,
Надежда лизала на лавке пломбир,
Он капал легко, был изнанкой полёта;
А Фёдор гулял, забывался, скучал,
Ища в каждой встречной родную Надежду,
Ушедшую с юным Ростовым на бал,
На улице сохла людская одежда;
Надежда бежала обратно, к нему,
Желая последнего счастья и брака,
Доверившись только ему одному,
Мочилась на столб неживая собака;
Умершие люди по городу шли,
Шутя, обрываясь, играя скелетом,
Пока не хватало влюблённым Земли,
Но хватит писать, я считаю, об этом;
Так лучше сказать и промолвить мне тут:
В романе писателя люди конкретны:
Унижены тем, что по-прежнему мрут,
Они, оскорблённые тем, что бессмертны.