«Дела словом не заменишь, – любил говорить он при случае и тут же добавлял: – Много спать – добра не видать».

Позавтракав, Кузнецов привычно сунул под мышку папку со школьными тетрадками и направился в школу. По дороге ему встретилась Елизавета Никитична Куприянова, работающая уже много лет почтальоном. Невысокого роста, чуть полноватая женщина, она, как спутник, носилась вокруг по всей деревне. За день набегает столько, что и молодому не под силу.

– Здравствуйте, Алексей Степанович! – глядя на Кузнецова, сказала Елизавета Никитична.

– Здравствуйте! Не тяжеловато, вам? – спросил Кузнецов, глядя на сумку.

– Привычно уже, чего там, газеты получила ещё за вчерашний день, так что быстрей разнести надо. Читатель, он ведь ждёт.

– Это правильно. Чем обрадуете сегодня? – с нескрываемым любопытством поинтересовался тут же Кузнецов.

– Вас разве обрадуешь, Алексей Степанович, вон скока приходит вам изданий каждый день. Сегодня, правда, поменьше. Видимо, ещё не напечатали, – улыбаясь, проговорила Елизавета Никитична. – Вам отдать или домой занести? – спросила она, доставая целую кипу газет и журналов.

– Писем нет? – поинтересовался Кузнецов, кидая взгляд на сумку почтальона.

– Нет, писем сегодня вам нет.

– В таком случае занесите почту домой, вечером просмотрю.

– Хорошо, как скажите.

Попрощавшись, Кузнецов не спеша направился в сторону школы. «Вроде дождя сильного не было, а грязи‐то, грязи», – размышлял он про себя, с осторожностью ступая туда, где посуше.

Лоснящиеся хромовые сапоги были начищены Кузнецовым ещё с вечера, при каждом шаге складки сапог блестели и чётко выражали изгиб «гармошки». Этот небольшой штрих в его одежде всегда вызывал уважение у сельчан. Не обошлось и без юмора. Кто‐то из остроумных придумал даже частушку, которую знали в деревне все:

Кузнецов знал про эту частушку, но не обижался.

Стараясь не увязнуть и не потерять галоши, надетые на сапоги, Кузнецов шёл с большой осторожностью и вниманием. Очистив грязь, он зашёл в школу, снял галоши и, тщательно протерев бархоткой сапоги, чинно прошёл в учительскую.

Зазвенел звонок, и Кузнецов, словно крадучись, вошёл в класс. При виде учителя дети замолкли и быстро расселись по партам. Всё были в ожидании.

Сидеть за своим столом в классе Кузнецов не любил, всё больше ходил, изредка поглядывая то на детей, то в окно. На уроке он всегда был спокоен и сдержан, голос на детей не повышал, говорил размеренно и внятно.

Своим классом Кузнецов был доволен. Дети учились ровно и с желанием. Хотя мало кто из них, закончив школу, шёл учиться дальше, об институте и говорить не приходилось, таких за всю историю деревни всего несколько человек было. Это огорчало его и наводило на многие размышления: «Нам бы в деревню новых учителей, как в городе, да хотя бы как в районе, то, наверное, и результат был бы другой, где уж нам, старикам, за молодыми угнаться», – с сожалением говорил он.

Тоска осенних дней то охватывала Кузнецова, то отпускала. Время не то, что летело, мчалось как вихрь, и не было этому конца и края. Дни становились короче, ночи длиннее, и во всём этом было что‐то таинственное и мистическое.

Вечерами он подолгу сидел и читал газеты, но что‐то непонятное и зачастую замысловатое часто встречалось в них. От одной статьи глаза увеличивались, а от другой хотелось стонать.

Отложив в сторону газеты, он брался за журналы. Но и там он не находил ответов на многие житейские вопросы. Слишком уж пёстро всё преподносилось: менялись взгляды, менялись приоритеты, менялась сама жизнь.