Мой тихий ангел, ты все еще здесь?

И я вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю. Вспоминаю без вспоминания, конечно же. Но так тепло.

***

Тело под одеялом – тонкое и изломанное, дышит медленно, будто через раз. Тело измученное, тело разрушается изнутри, не в состоянии выдержать такого давления. Тело похоже на треснувшую яичную скорлупу, все из него утекает. Сама жизнь. Не в силах остаться подольше, не в силах удержаться. Тело комкает в тонких, костлявых уже почти пальцах одеяло. Волосы светлые, путаются закрывают лицо.

Это тело – не я. Меня здесь нет.

Сестры пытаются ее накормить, все тщетно, с нулевым результатом, отворачивается. Матушка-настоятельница, ее грозная фигура, она привыкла возвышаться над всеми, могла бы согнуть девчонку, могла бы заставить ее перестать быть, но она, похожая на пылинку, все держится.

– Если так продолжится, долго она не протянет.

Она умирает, умирает медленно. Становится все меньше, взгляд становится все более пустым, выпитая, выжженная, вымученная. Глаза были большими и раньше, сейчас они похожи на огромные, пронзительно голубые провалы. Раньше была ярче, раньше была ослепительна, теперь цвет будто вымыли.

Она – это не я. Кто я? Меня здесь нет.

Она не реагирует, реакции притуплены и движения медленные, вставать слишком сложно, дышать слишком сложно, жизнь утихает, растащенная жадными мертвыми, она иногда пытается смахнуть чужие воли-щупальца, но ничего не выходит, сил осталось чуть.

Уходить безымянной страшно. Уходить вот так еще страшнее.

Вытирая рот тыльной стороной ладони, пытаясь сесть. Все тщетно.

Гул в ушах не замолкает ни на секунду, они не дают ей спать.

Живые не дают ей спать и жить тоже, она никогда не знает, кто окажется добр, а кто во время встречи – о, я так скорблю о своем дедушке, не могли бы вы помочь?

А рука, мерзкая, горячая, обжигающая, трогает коленку под столом, она еле живая, такая ведь не откажет? Кто же вам позволил? Она не двигается. Монахини спихивают руку грубо, уводят прочь, все это – насилие. Насилие – это все, что ей осталось.

– Как ты?

Она качает головой, молчит, не чувствует ничего. Совсем ничего. Даже если очень хочет. Омерзение написано у них на лицах.

У нее – ничего. И ничего не осталось.

Она – это не я. В ней ничего моего. Иначе смотрит, иначе сидит.

Она – это не я.

Меня здесь нет.

***

Рыжая женщина появляется в комнате посреди ночи, она похожа на олененка, глаза карие и глубокие такие. В ней столько непонятного, необъяснимого, головокружительного тепла.

Девушка, хозяйка комнаты, поворачивает к ней голову, смотрит долго. Оленьи глаза впиваются в нее, не сводят жадного взгляда. Они могли бы быть похожи, во всяком случае, сейчас они похожи точно. Даже не потому что одна мертва совсем, безвозвратно и больно мертва, а другая почти мертва, балансирует на самом краю.

Рыжая девушка смотрит на нее долго, наконец, решается, касается руки, осторожно, пальцы быстрые, похожи на прикосновение перышка, – Здравствуй. Меня зовут Камилла.

Камилла кажется красивым именем, но выводы делать мучительно трудно, все делать мучительно трудно. Она улыбается через силу, не сводит с Камиллы взгляда, на нее смотреть приятно. Ее, наверняка, кто-то очень сильно любил, таких всегда любят.

Она не помнит, когда в последний раз смотрелась в зеркало. Но знает, что к списку эпитетов сможет добавить – нелюбимая.

(Моя, милая, мертвая. Почти.)

– Извини, что я не представляюсь. Не могу.. Вспомнить. Что с тобой случилось, Камилла?

Следы насильственной смерти она угадывает легко, для этого почти не нужно присматриваться. Для этого не нужно вглядываться и вчитываться, все становится таким прозрачным. Вот они, отпечатки чужой воли, гнут к земле, гнут. Пока не переломится. Смотрят холодно.