– Почему это? – изумилась Галя, с любопытством глядя на отвернувшегося мальчишку. Ванька засмеялся и припустил от нее к дому…

В руках деда фуганок послушно снимал с бруска длинную стружку, отчего он становился гладким и ровным. Рядом с верстаком у стенки красовались почти готовые оконные рамы.

– Дед, пойдем скорее! – ворвался в сени запыхавшийся Ванька.

– Куда? – недовольно заворчал дед, отрываясь от любимой работы.

– Не спрашивай, пойдем…

Яблони стояли в цвету, но не они привлекли Ванькино внимание. Вся окутанная мелкими цветочками, словно фатой невеста, стояла на отшибе белоснежная красавица-дикарка, и бесчисленные пчелы гудели в ее соцветиях, кружили вокруг, невольно заставляя держаться поодаль.

– Неужто ожила? – удивился дед, разглядывая ее, словно видел впервые. – Я уж срубить хотел, думал, засохла. Яблоки появятся, разочаруешься, – усмехнулся он Ваньке, но тот не слышал, зачарованно глядя на полюбившееся дерево и слушая вечную мелодию ожившей природы.

– Гляди, не то пчелы покусают, – отодвинул его от яблони дед, тоже умиротворенно оглядываясь. – Хочешь, Москву тебе покажу?

– Давай! – запрыгал Ванька от радости.

Дед сжал его голову руками и приподнял внука над землей. Ванька уцепился за дедовы руки, вглядываясь в лесные дали:

– Где же Москва, дед? – недоумевал он.

– Вон за тем лесом, за горизонтом. Отсель не видать, – дед опустил внука на землю. Ванька потирал раскрасневшиеся уши и обиженно смотрел на деда, обманувшего его ожидания.

– Вот вырастешь, в Москву-то и поедешь, учиться будешь.

– Может, и Витьку там найду. Вот он обрадуется, – вспомнил об уехавшем друге Ванька. – Я и вас, и папу с мамой заберу в Москву. Дед, я милиционером буду или как дядя Саня – бурлаком.

– Бурлаком-то будешь, – засмеялся дед, – если учиться не захочешь.

Иван Николаевич с Ванькой проследили, как электропоезд прошел по железнодорожному мосту и вскоре скрылся в лесу.

– Деда, он в Москву поехал? – с надеждой в голосе спросил Ванька.

– Может, и в Москву. Когда я был таким же пацаном, как ты, я часто смотрел на проходящие поезда и мечтал, что когда вырасту, тоже поеду в Москву или еще дальше куда-нибудь. А теперь вот все чаще сюда тянет, к истокам. Старею, стало быть.

Ванька оглядел речку от моста, который был левее от них километра за два по течению, и справа до Стрелки, после которой она сворачивала от города и скрывалась в густых лесах.

Время от времени в воде всплескивало что-то, и Ванька всматривался вглубь, надеясь увидеть там рыбу. Иван Николаевич усмехнулся совсем как его дед когда-то, да он и был похож на него, как две капли воды.

– Еще до революции здесь богатый промысел был: стерлядь вылавливали и отправляли в Петербург для царской ухи. Уха из алатырской стерлядки была, говорят, необыкновенно вкусна. Мой дед рассказывал.

– А после революции куда, в Москву отправляли или за границу?

Дед с внуком сидели на днище старой перевернутой лодки и наблюдали, как невдалеке от них паренек ловил рыбу сеткой: за веревку он вытягивал сетку из воды и, убедившись, что она пуста, опускал вновь.

– Чего не знаю, того не знаю, только сейчас редко стерлядка попадается, я спрашивал у рыбаков. И то места знать надо. Да и запрещено ловить ее. А в детстве мы много здесь чего ловили: и ершей сопливых, и окуньков, плотву, пескарей, даже угри и щуки попадались. Видел раз, как мужики сома поймали.

Иван Николаевич внимательно и ласково оглядел реку, на которой прошло его безмятежное детство, и подумал: «Любимая моя Сура, моя родная речка: быстрое течение, отмели, глубины, разные рыбы, ты всегда живая и всегда живешь в моем сердце, моя Сура…».