Потом, в первые годы после свадьбы, ее смех стал раздражать. Как тогда, на картофельном поле, когда она предложила ему залезть в мешок, чтобы все завидовали, какой богатый урожай они собрали. Он злился и грубил в ответ. Увы, но из-за его комплексов проливались девичьи слезы. Было такое. Было.

Потом наступила фаза смирения, когда Сурен стал видеть в смехе жены часть ее характера, относился с пониманием, но больше безразлично, хотя много раз отмечал, что и ее чувство юмора, и манера смеяться окружающими воспринимались радушно. Галина всегда была душой компании и едва ли не источником хорошего настроения на любом празднике. Тогда же к Сурену стало приходить понимание, что его отношение к юмору жены испорчено исключительно субъективным обстоятельством – кризисом супружеской жизни.

В последние годы ее смех вновь, как в самом начале, стал вызывать умиление. Наступила фаза принятия, которое касалось не только деталей характера жены, но и себя со всеми своими недостатками, своего места в жизни, упущенных возможностей и, наверно, даже предсказуемого будущего.

Сейчас, глядя на смеющуюся жену, поддевшую его сравнением с Шариком, он и сердит, и нежен, но чем дальше, тем больше нежен, поэтому вскоре не выдерживает, встает и обнимает ее сзади, и целует в шею. Она отталкивает локтем («Перестань») и продолжает смеяться. Он делает вторую попытку. Прижимает силой, целует в шею и волосы, но вновь уступает ее слабой попытке освободиться. Возвращается на стул, закидывает ногу на ногу, хватается за кружку. А Галина уже выдохлась, успокоилась, стучит посудой, шумит водой. Через некоторое время оглядывается на него, ждущего внимания, машет головой, мол, насмешил так насмешил.

Но Сурен возвращается к разговору. Шутки шутками, но решение о походе принято, поэтому он старается говорить максимально спокойным голосом. Она перебивает:

– Сурик, – так называют его близкие, – ну какая охота?! Я тебя умоляю. Чтобы ты пошел куда-то с ночевкой, этого просто не может быть.

– Да почему нет?! – восклицает он.

И дальше разговор поворачивает в неприятную для него сторону: Галина готова спорить, что дальше слов эта затея не пойдет, потому что он «слишком трудный на подъем».

– Я против, что ли? Ради бога – иди, – говорит она, вытирая руки о полотенце.

Сурен предпринимает очередную попытку объяснить суть своей идеи, цель похода, план, но какие могут быть аргументы против ее «посмотрим». Она складывает полотенце, вешает его на ручку духовки и уходит в ванную. Разговор обрывается едва ли не на полуслове.

Задела самолюбие. Посмотрим? Посмотрим!

Сурен убирает кружку в раковину и перемещается в коридор на кресло – его традиционное место проводов жены на работу. Упрек в том, что он трудный на подъем, из уст жены звучит не в первый раз. Самое неприятное, что все прошлые разы она оказывалась права…

«Чертова колея рутины так глубока, что выбраться из нее непросто, но в этот раз все будет по-другому. Пойду на принцип. Не дам ей повода так ухмыляться впредь».

Сидит в кресле, неосознанно кусает усы, помогая фалангой пальца прижимать волоски к губе – всегда так делает, когда нервничает. Время от времени волос отрывается, и тогда он сдувает его в пустоту.

Вскоре Галина выходит из ванной и направляется к шкафу. Снимает фартук и вешает его на крючок. Надевает медицинский халат и застегивает его на пуговицы, поглядывая на себя в зеркало. Пальцы быстро бегут сверху вниз, совершая манипуляции без единой осечки.

– Вчера Яшка Масляков умер, – говорит она. – Сердечный приступ.

– Однорукий, что ли?

– Да.

Несколько лет назад Сурен мельком видел его, когда проезжал мимо. Тот выглядел как типичный алкоголик. А когда-то – Сурен только переехал в Кавказский и они вместе работали на стройке – Яшка был высокий, статный и красивый парень, избалованный девичьим вниманием. Тогда у него еще было две руки. Он играл на гитаре, громко пел, много пил и носил восхитительные ухоженные усы-подкову.