– Я все равно не понимаю, что это за тайны. Ну, есть у тебя кто-то, скажи об этом, что за секрет-то такой от родителей? – возмущается Сурен.

Молчит Галина. Смотрит в чашку, дует на горячее, на плавающую половинку лимона, осторожно прикладывается к краешку губами.

Сурен вдруг вспоминает про зайца.

– Представляешь, – говорит, – вчера зайца сбил, не доезжая до Водораздельного. Прям почувствовал, как он ударился о днище. Вышел, начал искать и не нашел.

– Ночью?

– Ну да. Ходил с фонариком туда-сюда вдоль обочины, не нашел. Ему-то и спрятаться там негде было. Кругом пусто. Удрал засранец.

– И слава богу. Пусть себе живет на здоровье.

– От волка бежал, на медведя напал. Судьбу не перехитрить. Значит, не суждено было под колесами погибнуть.

Галина делает последний глоток. Достает ложечкой лимон, берет его пальцами за капающий край и впивается в кислую – до зажмуренных глаз и морщин на переносице – цитрусовую плоть. Сурен видит это и отворачивается. Жена всегда это делает некрасиво. Слишком некрасиво для человека, который любит лимоны. Ему не нравится это со времен ее первой беременности, когда она закрывалась на кухне, обливалась слезами, но ела лимоны килограммами. Его раздражали и ее слезы, и ее искаженное лицо, и маниакальная потребность в лимонах.

Лоскут цедры падает на дно тарелки. Галина встает из-за стола и собирает посуду. У Сурена остается лишь то, что он держит в руках, – кружка и бутерброд. Она начинает мыть посуду.

– Знаешь, о чем я вчера подумал? – говорит Сурен, перебивая шум воды. – Я подумал сходить на охоту.

– Не смеши меня, – без намека на иронию отвечает Галина.

Он оборачивается:

– Я серьезно. Вчера почувствовал острое желание пойти в лес с ночевкой. С костром, спальным мешком… Просто пойти на природу с мужиками.

– А охота здесь при чем? Кого стрелять собрался?

– Есть в аэропорту у нас старый таксист, охотник, вроде нашего соседа…

– Может, мы тебе фоторужье купим?

– …я думаю с ним поговорить, чтобы он в следующий раз взял меня с собой. Без ружья пошел бы, клянусь. Просто ради того, чтобы побыть на природе, отдохнуть от дороги, от машины… – Он вдруг слышит вздохи и поднимает взгляд на жену. Она стоит спиной к нему, но по содроганью плеч и закинутой голове понимает: смеется.

– Что смешного?

– А-ха-ха! – Галина начинает смеяться в голос. – Давай мы тебе фоторужье купим, как у Шарика в мультике, будешь на голубей с балкона охотиться. Ха-ха-ха!

Чувство юмора Галины – это особенная черта ее характера. Если бы однажды Сурену пришлось дать жене словесный портрет, то он бы отдельно подчеркнул ее способность легко, по щелчку пальцев, рассмеяться до слез. Внутри ее как будто срабатывает спусковой крючок, и она тут же до краев наполняется смехом и исторгает его из себя, пока тот не выйдет без остатка.

Так было всегда, даже тридцать лет назад, когда они только познакомились. Ее смех обезоруживал самодовольного городского модника, пытавшегося щеголять перед сельской девчонкой, гостившей у тетки. У него брюки клеш, волосы до плеч, пальцы за ремень, очки «авиаторы». Его манеры, которые одних смущали, других привлекали, Галиной либо игнорировались, либо вызывали легкий, звенящий смех. А ее улыбка! А глаза! Ее свежесть и воздушность без особых усилий подавили в нем волю к сопротивлению, и каждые выходные он мчался те самые ненавистные ныне сто километров, только в другую сторону – из Лермонтова в Кавказский.

Были разные стадии принятия ее смеха. В начале отношений он очаровывал звоном сладкоголосой сирены, влекущей броситься в омут с головой, лишь бы только коснуться спелых губ – источника лазоревой песни.