Несмотря на чудовищную тесноту, взаимоотношения людей в вагоне складывались спокойные, доброжелательные, все, как могли, помогали друг другу.
Из картин, мелькающих за окном вагона, остались в памяти перевалы через хребты Становой и Яблоневый, когда к составу прицепляли сзади дополнительный паровоз, чтобы он толкал поезд (получался, как у К. Чуковского, «Тяни-Толкай»).
Здесь открывался величественный вид горной страны, от которого просто сердце замирало – огромные просторы лесной пустыни, лишь по самому краю, вдоль железной дороги редко заселенные людьми.
Местами путь пролегал вдоль горных рек и речек, повторяя изгибы их русел. Зигзаги пути были настолько круты, что, глядя из окна задних вагонов поезда, можно было видеть движущиеся как будто бы навстречу передние вагоны, а из середины поезда – оба конца состава, двигающиеся в противоположных направлениях.
Многое из того, что мы повидали в пути, за давностью уже стерлось, но одно осталось на всю жизнь – это БАЙКАЛ.
Железная дорога, построенная еще в царские, николаевские времена, была тогда проложена по южному берегу озера, и в основном была одноколейной, лишь кое-где были предусмотрены разъезды. Поезд шел вдоль озера почти целый день, и все время можно было любоваться захватывающими видами.
Голубая вода Байкала настолько прозрачна, что позволяет увидеть далекое дно. Правда, картину необыкновенной красоты нарушали кое-где следы аварий и катастроф, о которых можно было судить по торчавшим из воды колесам или краям платформ и вагонов. Берег состоит из высоких скал, нависающих над водой.
Полотно дороги идет достаточно близко к воде и берегу, круто обрывающемуся в озеро. Сквозь прибрежные скалы прорыто множество тоннелей (знающие люди называли цифру 90).
Электричества в вагонах не было, поезд освещался, как в старину, лишь керосиновыми фонарями. Днем они не горели, и когда вагон въезжал в тоннель, мы попадали изо дня в ночь, а когда выезжал – снова возвращался день. Эта внезапно наступающая непроглядная тьма сильно пугала некоторых пассажиров, особенно пожилых женщин, и их возгласы веселили и развлекали остальных.
Дорога была длинная, до Москвы мы ехали больше двух недель. Состав вагона обновлялся – одни люди, доехав до своих мест, выходили, на их место приходили другие.
Где-то в сибирском городе к нам подсел освобожденный из плена и возвращающийся на родину немецкий солдат, по-видимому, активист «Свободной Германии». Он всю дорогу играл незнакомые мне немецкие песни на губной гармошке. До этого, живя на Дальнем Востоке, я видел, как вернувшиеся из Германии наши солдаты играли на привезенных оттуда губных гармошках. Но та игра была просто бессмысленным набором противных звуков, результатом «дурачества» молодых людей. Здесь же у немца получалось что-то вполне связное, хотя, мне казалось, несколько «механическое» (однако правильно сформулировать эту мысль я еще долго не мог) – эта музыка, как и японская песня, тоже была «из другого мира». На меня она производила не очень приятное впечатление, и, хотя немец постоянно пытался взять меня на руки, я быстро слезал и перебирался к маме.
МОСКВА
В Москве мы остановились в семье моей тети – младшей сестры отца. Ее муж, инженер, занимал ответственную должность в Гидропроекте, он создавал плотины самых больших гидростанций и постоянно пропадал в командировках. Несмотря на его важное положение, семья жила в 16-метровой комнате в трехкомнатной коммуналке. Места было явно недостаточно, и нам пришлось решать, как разместиться на этой небольшой площади.
Старший брат Владилен получил место в рабочем общежитии, Павел поступил в ремесленное училище и тоже перешел в общежитие. Мы трое (мама, брат Виктор и я) с большим трудом разместились вместе с тетей, ее мужем и двумя детьми на 16-ти метрах (нам с братом пришлось спать под обеденным столом).