«Нет, плохо упрятал, надо бы надежней, но куда? А вон выше антресоли, за тот гребешок».

Дед снова взгромоздился на стул, переложил портрет и, довольный, слез, вспоминая поздний рассказ мамы о том, как в глухие годы большевистско-сталинской инквизиции она прятала икону Божьей Матери с младенцем Иисусом от постороннего глаза. Икона – семейная реликвия, доставшаяся от бабушки Меланьи, вырезанная на дереве, стояла на верхней полке этажерки, что находилась в переднем углу. В те годы такие этажерки являлись модной мебелью, были трехъярусные, ножки выточены на токарном станке. Экое произведение столярного искусства. Полочки мама украсила простенькими косыночками, вышитыми мулине. На двух полочках стояли книги, фарфоровые и стеклянные безделушки, а на самой верхней – икона. И вот однажды, перед самой войной, в год рождения первенца, по просьбе папы, комсомольского вожака, мама спрятала образ за этажеркой, а на её месте появился портрет Ильича, в честь которого миллионам детей дано его имя.

– И мы нашего первенца назовём Владимиром. Вырастет, выучится, будет гордиться своим именем – Владимир Ильич Белянкин! Как! – говорил папа с вдохновением.

Да, Вова родился ещё до войны, потому не знает те мытарства, какие пришлось испытать маме с младенцем на руках в эвакуации. Единственное, что смутно помнит, как мама молилась перед иконой. Она стояла на низкой тумбочке в какой-то небольшой комнате, в которой было всегда холодно и неуютно. А молилась она за папу, за его здравие, за победу над врагом. Потом папа вернулся с войны с наградами на груди. С этими наградами позднее был сделан его головной портрет, который теперь прятал дед Владимир.

Дед уселся в кресло и задумался о том, как дошли до такой жизни, что он вынужден прятать портрет своего отца-фронтовика, израненного и безвременно ушедшего из жизни. Времена повторяются, точнее не времена, а события, хотя и разные по масштабам и причинам. В двадцатые и тридцатые годы минувшего столетия искоренялся «опиум для народа» – наследие царизма, внедрялся атеизм, гонение на православную церковь и их служителей захлестнуло страну. Простонародная и весьма воинственная часть народа торжествовала, другая часть, в основном крестьянство, избитое Гражданской войной, потрёпанное продразвёрсткой, повсеместной разрухой, яростно огрызалось бунтами против антихристов. Всюду закрывались церкви, попов изгоняли и даже расстреливали, храмы превращали в склады. Перегибом стали называть такие дела в горбачевскую перестройку. Каков ущерб нанесён духовной жизни русскому человеку? Можно ли исчислить, есть ли такое измерение? Ладно, пережили, он, Владимир Ильич Белянкин, вырос и жил атеистом. Себя в том не винит, не надо ни перед кем виниться. Такова эпоха, может, потому не слишком везучая, потому власть постоянно спотыкалась вместе с народом оттого, что изгнали из своей души Господа. Не деду теперь разбираться, да сердце не мирится: на святое – завоевание свободы от фашистского рабства, кое отстояли отцы и братья наши, покушается киевская власть. Растаптывается память двадцати семи миллионов павших советских граждан!

Мальчишкой помнит то, как приходилось постоянно вести неравную борьбу за жизнь. Ранение и две контузии выбили из папы его молодецкое здоровье, а тяжелый труд в забое скупым ростовщиком тянул ослабевшие силы фронтовика, и в начале пятидесятых годов отец ушёл на погост, оставив хворой маме четверых и нищую пенсию. Вовка с малых лет стремился заработать на жизнь, поднять на ноги послевоенных младших брата и сестру. На тарном складе Чугуева стал подрабатывать с четырнадцати лет, закончив семилетку с опозданием на год, рослому, с печалью в глазах ему удалось устроиться на завод подсобным рабочим с припиской целого года, там же выучился на токаря. Работая, торопился догнать своих сверстников в учебе, сидел вечерами в школе рабочей молодежи, а тяга к знаниям была недюжинная, хотя малограмотная мама сильно не заставляла, а толкала всеобщая эйфория побеждающего социализма, романтика грамотного труда, предвкушение зажиточной жизни.