Легкой будущности слава,
Змеи, ангелы, жуки.
Все смешалось в белой глине:
Варвар с меткой на щеке,
Всадник в маетной долине,
Циник в красном пиджаке,
Отпрыск нищенки лукавой
С обмороженной рукой,
Царь богатый, но плюгавый,
Мой родитель дорогой.
Но твои чисты ладони.
И пред линией судьбы,
Что ни день, хромые кони
Преклоняют свои лбы.
«Уводят правду гольную…»
Уводят правду гольную
Дорогою окольною
Под песенку ковыльную
По-над стеною пыльною.
Так смолоду бесчестные
Ведут ее чудесные
Пропойцы и кормилицы
По ягоды кириллицы.
Вот почему у родины
Вкус приторной смородины,
Хотя кругом с младенчества
Чадит полынь отечества.
«Одна простуда, много обид…»
Одна простуда, много обид.
Слава богу, что ты не убит.
И если выживешь, то останешься.
Летом черешня, клубника, малина,
Привет от простуженного гардемарина
И от ночного пристанища.
Летом мы редко зрачки обнажаем,
Жарко же – мы ничего не решаем;
Душ и шампанское.
Позже прощаются птицы полезные.
То усмехаясь, а то соболезнуя –
Время испанское.
Время обид и бремя простуд.
Двугорбых верблюдов на ужин ведут.
Но снова в дорогу.
Новые мальчики входят в алтарь
Той же походкой холодной, как встарь,
Чтобы пожать руку Богу.
«В опере интриги и ремонт…»
В опере интриги и ремонт,
На галерке вши и нищета –
Общечеловеческий бомонд,
Где король несчастнее шута.
А сосед открыл дверь на балкон.
Дверь, в которой год уж нет стекла.
Он жует заветренный бекон,
И ложится снег на провода.
Хорошо, что свет в окне горит.
Хорошо, что в цирке выходной.
Жалко, что Господь не повторит
Сыну в этот день, что он родной.
«Принципиально не учит иврит…»
Принципиально не учит иврит,
Не пьет по утрам напиток «Тан».
Что же он такое творит,
Верно, небаховский Джонатан?
Его братия выше двадцатого этажа,
Высоток добротных выше!
Он открывает третий глаз у бомжа,
Спрятавшегося на крыше.
Вот то дело бродягу глумить?
Дело, что ли, судьбу ломать?
«Надо бы жалкого накормить», –
Подсказывает бродяжья мать.
А Джонатан все долбит бомжа
Клювом – со знанием дела,
Так, что с крыши слетает лежак.
А душа не хочет – из тела.
«Небо ясно, солнце рыже…»
Небо ясно, солнце рыже –
Дочь вернулась из Парижа!
Но у нас и в январе
Грязь и лужи во дворе.
А она хоть и ранима,
Нищета такая мнима –
Распаковывает подарки
И твердит, что в старом парке,
Кроме брошенных дерев,
Рай живет, не устарев,
Между строгостью степной
И послушностью грибной…
Все лопочет, все хлопочет –
Точно жить в России хочет.
«Не человечьей, а звериной…»
Не человечьей, а звериной
Природой, постигая май,
Теряя шепот тополиный,
Меня как хочешь понимай.
Вгоняй бесстрашно в краску лета
Дареный кактус впопыхах
И верь, что красная дискета
Бессмертна в траурных стихах.
Но этот год на самом деле
Невероятно молчалив –
Уста сомкнули окна, двери
И даже лифты, нашалив.
Так пусть случится, как бывает
Со всеми в тридцать первый раз –
Луна беззвучно убывает,
Не поднимая тост за нас.
«Когда б не знать, к чему двукрылый крест…»
Когда б не знать, к чему двукрылый крест
И ангел тот, что за него в ответе?
Его стихи положены на ветер,
В настольных книгах нет свободных мест.
И нам бы в путь, да нас никто не звал
Отведать хлеб и с мельником проститься.
Светлы и молчаливы наши птицы,
Оплаканные зернами родства.
Что путь к Тебе, что отпущенье слез…
Но, Господи, и мы, всему чужие,
Несли свой крест, а оказалось, жили,
Где рельсы норовят сойти с колес.
«Когда закат касается щеки…»
Когда закат касается щеки
Задумчиво, как сонные стрекозы,
И добрые по сути мужики
Клянут дожди во время сенокоса,
Со стороны глядишь на век людской,
Благообразный. Нам не стать другими
В скорлупке неприветной городской,
Чья слава – намереньями благими
Дорога в снег грехом, а не ковром,