А Семён и вправду озверел:

– Зачем?! Зачем хоронить – все и так сгорели! Община всё сделает как надо, зря, что ли, отец в синагогу деньги пачками носил?! А и не похоронят даже если, что мне-то тут делать? Ждать нового погрома? По-божески… Да где этот Бог хренов?! Отец ни одну субботу не пропускал, ни один праздник, ни одни похороны. И уж если нужен миньян, то как без отца? У всех дела могли быть, отговорки. А он – нет: молиться – это святое! Он эту Тору свою до дыр затёр, пальцы слюнявя. И мать, и сёстры – дуры, туда же. Козы бестолковые! Вот и получили, что просили, жизнь вечную. Они ж почему не побежали из дома, как другие, когда погром начался? Отец, видишь ли, в это время молился: облачался в талес и шатался из стороны в сторону, как болванчик, – ничего не слышу, ничего не вижу. А эти дуры сидели тихо, ждали: нельзя беспокоить – отец молится за их счастье. Что, вымолил?! Чего уставилась? Я бы всё едино сбежал отсюда. Это же не жизнь, это убожество и… – Семён весь задёргался, замахал руками, не находя нужных слов.

Матрёна смотрела на него раскрытыми от ужаса глазами:

– Да ты точно ненормальный! Откуда ж в тебе столько злобы, столько ненависти? Это ж твои отец с матерью, сёстры!

И тут Семён сорвался. Он потом это делал не раз, не два – много. Так случалось почти с каждой бабой, а их у Сени Милькина хватало. Нынешнюю жену он тоже стал «лечить» – так он называл это про себя. Не сразу, со временем, но стал. И случилось это как раз после её очередного сюсюканья: «Милочка ты мой!..»

А в тот раз с Матрёной у него будто черепную коробку сорвало и в голове закипело, он чувствовал этот жар – пылали уши, лоб, вся башка. И он со всей дури кулаком ударил в лицо женщину, которой ещё вчера ноги целовал. Матрёна рухнула как подкошенная и привычно прикрыла голову руками.

«Отойдёт», – подумал Семён и удивился собственному спокойствию. Постоял, помолчал, прислушиваясь к себе: сердце бьётся ровно, руки не дрожат, в голове спокойно, никакого жара, наоборот, – он даже воздух носом втянул, чтобы убедиться, – будто осенний холодок вперемешку с запахом свежеразрезанного арбуза. Потом это состояние будет повторяться всякий раз после того, как он даст выход своему гневу. А тогда ему показалось, что он парит – лёгкий, свободный. И на душе так хорошо. Это было одновременно и странно, и страшно, и восхитительно.

До вечера Семён просидел в шинке. Не напился, нет, пропустил несколько стопок – и всё. Просто сидел, отдыхал, наблюдал за народом, прислушивался, о чём говорят. К нему пытались было приставать с сочувствием и расспросами, но он угрюмо отмалчивался и смотрел так, что пропадало всякое желание продолжать с ним беседу. Тогда всё списали на горе, которое испытывал парень после такой трагедии. А ему просто было легко и хорошо. Хо-ро-шо! И они – никто! – этого не понимали, не могли понять. Они были из другого теста. Вот тогда и родился Сеня-чекист. Теперь он это знал точно. А в тот день он всего лишь чувствовал, ещё до конца не осознавая, что произошло что-то очень важное, изменившее его жизнь навсегда.

Вечером как ни в чём не бывало он вернулся к Матрёне. С почерневшими распухшими губами она сидела у стола и была пьяна.

– Убирайся! – только и сказала.

Семён пожал плечами и произнёс почти бесстрастно, будто казённую бумагу читал:

– Прости. Так получилось Я не нарочно, – и спросил: – Ты меня любишь?

– Я тебя ненавижу! – закричала Матрёна.

Семён опять прислушался к себе – он сегодня это делал целый день: внутри всё было спокойно.

– Это сколько угодно, – ответил, не меняя тона. – Завтра всё пройдёт. Собирайся, мы уезжаем.