– Но с тобой работают мужчины того же возраста, – возмущается Тея. – А Берт Схипперс – и вовсе древний старик! Некоторым там за шестьдесят.

– Я об этом тоже говорила, – отзывается тетя Нелла.

Корнелия, войдя в гостиную, с несчастным видом встает в углу.

– Кто‐нибудь голоден?

– Я не думал, что это случится, – говорит отец. – Но должен был предвидеть. Мне поручали только самые мелкие сделки. Самые незначительные поставки. Ничего существенного, несмотря на мой опыт.

– Люди в ОИК приходят и уходят, как приливы, – замечает Корнелия. – А ты там постоянно.

Отец смотрит на Корнелию:

– До сих пор.

– Возмутительно! – снова вскакивает на ноги тетя Нелла и хлопает ладонью по каминной полке. – Все это мнимое поощрение честолюбия и твердости характера, о котором в ОИК, да и во всей нашей республике, так любят занудствовать, в то время как на самом деле город возвышает лишь немногих из правильных семей.

– Правильных семей, – повторяет отец. – Можно выразиться и так.

Воцаряется тишина. Все четверо размышляют о будущем, которое в одночасье стало еще более туманным. Словно канаты, что удерживали их у берега, были разрублены и семья Теи теперь дрейфует в неизведанных водах, не имея ни малейшего представления, куда же их занесет. Тея знает, чего отец ей ни за что не скажет: скорее всего, увольнение не связано ни с его возрастом, ни с расторопностью, ни с «правильностью» его семьи. Можно выразиться и так. Все написано на его лице, таком усталом. Семья годами верила, что ограждает дочь от чужих взглядов и едких слов. Еще и надеялись, что сама Тея ничего не замечает, жалкое зрелище. Иногда Тее хочется, чтобы они просто-напросто констатировали очевидное, а не делали вид, будто люди не пытаются коснуться ее волос или выспросить, откуда она родом и почему так выглядит, несмотря на чистейшее амстердамское произношение. Быть может, вовсе не возраст Отто Брандта жирно перечеркнул его имя в большой книге Ост-Индской компании. Но они, вероятно, никогда не узнают правды.

– Что ж, – говорит Тея. – Уверена, ты найдешь другую работу.

Никто не отвечает. Отец смотрит в камин.

– Тея, твое платье на кровати, – напряженным голосом говорит тетя Нелла. – Иди приготовься.

Корнелия открывает дверь гостиной, жестом приглашает Тею следовать за ней. Тея изумленно смотрит на тетю.

– Мы что, все равно идем на бал?

– Теперь мы еще больше нуждаемся в связях Саррагон.

– Но…

– Тея, пожалуйста. Сделай, как просит твоя тетушка, – говорит отец.

Она терпеть не может, когда они становятся на одну сторону. Поверить нельзя, что отец готов подвергнуть и себя, и ее такому издевательству. Полыхая внутри от злости, но снова вспоминая призыв Корнелии быть помягче, Тея наклоняется и целует отца в щеку. Закрыв за собой дверь, она делает вид, что идет за Корнелией, которая уже успела быстро подняться по лестнице к комнате Теи, чтобы, несомненно, размять в пальцах помаду из пчелиного воска для локонов подопечной. Сама Тея на цыпочках возвращается к гостиной и наклоняется к замочной скважине подслушать то, о чем отец и тетя не станут говорить в ее присутствии.

– Но почему именно сейчас? – спрашивает тетя Нелла. – После стольких лет… Это преступно. Поступить так с тобой, подумать только.

– У нас новый бригадир. Воду и так мутили. Ждали повода. Причин может быть множество. Ни одна меня не интересует. Ни одна не справедлива.

– Отто, что же мы будем делать? Без твоего дохода я не…

– Что‐нибудь придумаю, – произносит отец так, будто хочет, чтобы тетя Нелла замолчала.

– Хорошо, что мы идем на бал, – продолжает тетя, и ее башмаки громко стучат по половицам, когда она принимается расхаживать туда-сюда. – Ты ведь согласен, верно? Ты же видишь смысл, особенно после такого дня?