Тесть вспыхнул, точно костер, сложенный из смолистых поленьев.

– Женщина! – патетически вскричал он. – Ты что это себе позволяешь? Оскорблять больного человека! Не выводи меня из себя, сердце-то у меня некудышное. Будь в тебе больше благородства, ты бы жалела меня из-за моих больных глаз. Я уже и читать-то не могу, круги перед глазами. Это мне-то за мое благодеяние, за то, что я принес себя в жертву…

– Какое еще благодеяние? Какая жертва?

Тесть воздел руки и обратил глаза к потолку.

Загубили, – надсадно хрипел он. – Замучили… Она хочет свести меня в могилу. Запомни, ты меня оскорбила! О, тяжким будет твой предсмертный час!

– Ну ладно же, – мстительно добавил он, надевая башмаки, – я ухожу… навсегда. Больше ты меня не увидишь. Пойду, куда глаза глядят. Сниму каморку… и там окончу свои дни.

– То-то я отдохну, – бросает теща.

– Так, так, – бормочет тесть, упиваясь своим унижением, – стало быть, все в порядке… Я вам больше не нужен. На что я годен? Можете выгнать меня из дому. Ну я пошел, не буду мешать…

– И так поступает со мной она? – сокрушается он, уходя. – Эта женщина? А ведь мне сватали другую, невеста – одно загляденье! Дочь хозяина распивочной. Стройная, богатая, добрая, порядочная…И где только были мои глаза. Рехнулся я что ли, что женился на этой бабе?

Дверь захлопнулась с оглушительным грохотом. Ветхий дом содрогнулся. Из-за приоткрытых дверей высунулись головы жильцов. Теща выскакивает на лестницу и кричит, перегнувшись через перила: – Анна дала тебе от ворот поворот, потому что ты на меня зарился. Вот так! – И она заперла дверь изнутри на ключ.

Тесть сидит на лестнице, сжавшись в комочек, и причитает: – Люди добрые! Люди добрые! Взгляните на меня! Собственная жена выгнала меня из дома… На старости лет остался без крыши над головой… О-о-о! Она хотела меня убить, сжальтесь надо мной…

Портной Сумец выбежал на лестницу с висящим на шее сантиметром.

– Что такое, что случилось? – сочувственно спрашивает он, помогая старику подняться, – Не принимайте близко к сердцу. Все образуется. Пойдемте к нам, я угощу вас кофе. У каждого из нас есть свои огорчения…

Тесть с трудом поднимается и говорит слабым голосом: – Спасибо вам, пан Сумец. Я знаю, что вы на моей стороне. Но мне уже ничем нельзя помочь. Настал мой последний час. Она, – таинственно шепчет он, озираясь, – она хочет меня отравить… Я это знаю доподлинно… Вот, идут, видите? Они с ней заодно, погубить меня хотят.

По лестнице поднимаются чиновник с женой.

– Ступайте, полюбуйтесь, чего вы добились, – говорит тесть срывающимся голосом. И он уходит.

– Куда это он направился? – испугался чиновник.

– В кафе, – сухо бросает жена.

– А что… О чем это он говорил?

– Да они поругались. Ты что, не знаешь их?

Злобой веет изо всех углов. «Тик-так, тик-так», – жалобно тикают часы. Теща не отвечает на приветствия. На плите с сухим треском рухнула груда немытой посуды. В воздухе колышется тоскливая затхлость. У двери горбится рыжая кошка, норовящая шмыгнуть на лестницу. Ибо она любит покой, мирную обстановку, и ненавидит домашние свары.

– Убирайтесь отсюда! – топнула ногой теща при появлении супругов. – Видеть вас не желаю! Из-за вас все мои беды. Чтоб духу вашего здесь не было!

Супруги невозмутимо поворачиваются в дверях.

– В таком случае пойдем в кино, – решает жена.

Теплый вечер, и жизнь на улицах бьет ключом. На перекрестках столпотворение. Бегущая световая реклама возвещает: «Мод развернула письмо, грудь ее бурно вздымалась; о том, что было дальше, вы узнаете, прочитав роман.» Огромная лампочка «Осрам» мигнула и зажглась красным светом, мигнула – и залила всю округу мертвенно бледной синевой. Женщины, ощущая за спиной присутствие мужчин, задерживаются перед витринами магазинов. У входа в кондитерскую жмется старуха, кланяется, как заводная, и словно шелест осиновых листьев на осеннем ветру, слышится ее бормотанье: – Дай вам Бог здоровья, милостивая пани, дай вам Бог здоровья, милостивая пани! – Возле столика, на котором задумчиво восседает прикрепленный цепью ястреб – перепелятник стоит мужчина, обмотанный зеленым шарфом, и выкрикивает: – «Главный выигрыш – сто тысяч! Завтра или никогда!»