Несмотря на непрекращающийся дождь, все пространство вокруг церкви было заполнено собравшимися на похоронную процессию траурно одетыми людьми. Тела уже были опущены в выкопанную возле входа в собор могилу, и длинная вереница выстроившихся в скорбную очередь мужчин и женщин, прощаясь с усопшими, ползла вдоль нее, наполняя горсть за горстью мокрой землей.

Мать взяла меня под руку и, укрывшись зонтом, мы пристроились в конец медленно продвигающейся колонны мрачно настроенных горожан. Женька и Гена под вторым зонтом шли вслед за нами. На ступеньках церкви, тщетно пытаясь перекричать колокольный звон, выступала до нитки промокшая женщина. Простирая руки к небу, она кричала: «Дорогие братья и сестры! Сегодня… с тяжелым сердцем и оцепеневшей душой… мы навсегда прощаемся с двумя лучшими сынами украинского народа, павшими от руки подлого диверсанта, чьи преступные выстрелы разорвали сердце родной Украине! Мы точно знаем, кто́ стоит за душегубом! Над свежей могилой… в твердой решимости… все мы, как один, присягаем добыть то, за что боролись славные паны Сенык и Сциборский! Вечная им память!».

Я искал глазами Степана, но нигде не находил. Не мог же он похороны пропустить! Вся городская управа тут, а его нет. Хотя столько народу натолкалось, что можно и не заметить. А Казик? Почему он не пришел? Или, может, что-то случилось?

Бросив горсть земли в могилу, мы обогнули собор и, перейдя трамвайные пути, вышли на Театральную улицу.

– Грыць! – крикнула мать проходившему мимо знакомому полицаю, – ты Степана, брата моего, не видел?

– Нет. Сам удивляюсь. Все из нашего участка здесь, а его нет. Хотя, как начальник, должен был явиться.

– Странно… и где его черти носят? – обеспокоенно пробурчала мать. – Ладно, дождемся вечера. Может, объявится. А мне в управу возвращаться надо. И вы долго не шлёндрайтесь.

– Хорошо, мама, – кивнул я в ответ.

Немного проводив мать, мы вернулись и, прячась от дождя под одним зонтом на троих, заскочили во двор дома, где я в последний раз видел эсэсовского офицера.

– Вон его окна, – показал я Генке.

– Чьи? – недоумевая, спросил Женя.

– Пойдем за сапожной будкой на лавочку сядем, и я тебе все расскажу.

Внимательно выслушав, Женька напряженно замолчал, и на его лице отобразилось чувство неподдельного и нескрываемого страха. Или наш артист его мастерски изобразил.

– Он эсэсовец, и, скорее всего, служит в гестапо, – немного подумав, испуганным полушепотом наконец заговорил Женька, – а гестаповцы относятся с подозрением к каждому дважды встреченному ими человеку. Для них случайных встреч не бывает. Он видел тебя на месте убийства, потом на Михайловской, и вполне возможно возле своего дома тоже. Ты понимаешь, Коля, что будет, если ты еще хотя бы раз попадешься ему на глаза?

– Почему ты решил, что он из гестапо? – недоверчиво спросил я.

– Ты сказал, он вечером переоделся в штатское. А в штатском позволено ходить только сотрудникам гестапо! И то, – исключительно по служебной необходимости и с разрешения вышестоящего начальства! Ты понимаешь, куда лезешь? За простого немца сто человек расстреливают. А за него тут все пожгут! Все, кто живет в соседних домах, считай уже на том свете.

– Так в этих домах только немцы живут. Наших людей из них давно выселили, – зло усмехнулся я.

– Они найдут, кого повесить, – вставил Генка, – за них не волнуйся.

– Да… слишком дорогая получается месть…

– Вот и я о том же! – Женька вздохнул с облегчением, видимо полагая, что сумел меня убедить. – Ты знаешь, Коля, я не трус. Ради того, чтобы вытащить Машу из гетто, я пошел на убийство. Но этим мы спасли конкретного дорогого нам человека. А кого мы спасем, если убьем гестаповца? Никого! На его место придут другие. Такие же, как он!