На самом деле в ходе строительства Х открылась еще одна неожиданная грань Роберова характера: его спокойствие перерастало в медлительность, в склонность тянуть резину, откладывать на завтра, бросать начатое… Не от равнодушия или лени, но, может быть, подумала тогда Х, оттого что так сильна его любовь к свободе, вот ему и приходилось хочешь не хочешь распыляться, гоняться за тридцатью зайцами сразу, не приемля никаких ограничений, будь то соблюдение срока или пополнение банковского счета.

По мере того как стройка затягивалась – хотя вовсе не была строительством Вавилонской башни, – Х все чаще задумывалась о Робере – и не могла найти ответов на все вопросы, которыми задавалась на его счет. Кто он такой внутри себя, в глубине своей души? Что им движет? Чем он живет? В материальном плане она мало-мальски создала о нем представление, но в духовном, более глубоком – чем питал он свою душу? Был ли Робер просто расхлябанным, неорганизованным работником или же истинным поэтом, далеким от практических реалий, от законов и логики общества торговли? Был ли он кем-то вроде Бартлби[1], этого скромного писца, воплощения независимой души, свободы, норова и неповиновения приказам, от кого бы они ни исходили, у которого был на все один ответ: я предпочел бы не? Независимость души, свобода – именно этого хотела Х, решив поселиться на острове. Как будто попалась в западню собственной мечты…

Затеяв строительство своего дома, Х целиком и полностью положилась на Робера, которому слепо доверяла. Со временем это доверие не ослабло, но ей предстояло понять, что у этого человека есть и недостатки – как у всех нас, – или, по крайней мере, черты характера, создающие неудобства: он доставлял ей столько же забот, сколько и снимал проблем, приносил столько же беспокойства, сколько и оказывал помощи… Прошло несколько сезонов, стройка затягивалась, Х пришлось признать, что она действительно осталась одна. Совсем одна. Наедине со всевозможными трудностями и с неожиданным открытием: ее сбивали с толку проволочки человека, которого в какой-то момент она, наверно, больше всех на свете уважала.

Кому, будь это в ее характере – но Х была независима, горда и, главное, счастлива от своей затеи, – кому она могла бы пожаловаться на тяготы предприятия? Никто ее не заставлял. Она сама захотела, отвечая давнему и очень глубокому желанию. Никто не принуждал ее к этой стройке, никто не взваливал это бремя на ее плечи. И если ей случалось порой находить его тягостным, винить она могла только себя. Или судьбу.

Еще до первого удара молотка, чтобы облечь в форму ее дом – или, может быть, это был удар кирки, она уже не помнила, – Х пришлось столкнуться со всевозможными испытаниями. Задним числом она говорила себе, что они были своего рода инициацией, что жизнь на острове надо заслужить, и даже хорошо, что нельзя просто так, в одночасье, привезти туда свои чемоданы и построить невесть что. Когда она бывала в форме, ей думалось, что все эти трудности пошли на благо, что они были созидательными: они позволили ей познать себя и лучше познакомиться с территорией, во всех смыслах этого слова. Она узнала, из чего состоит земля на ее клочке с засушливыми участками и сырыми уголками, но не только: узнала и «человеческую территорию» острова, своих соседей, постоянных жителей близ ее участка, и еще узнала, из чего сделана грозная «административная составляющая», все эти дотошные службы на континенте, все эти правила, процедуры, бланки, всех этих мелких чиновников, которые так хорошо умели дать понять, что являются шестеренками огромного механизма и за каждым стоят большие люди и высокие инстанции, с благословения, в конечном счете, народной воли и всесильного закона. Это леденило кровь. Эти составляющие «территории» были по меньшей мере так же важны, как зоны торфа и каменистые пласты, на которых она намеревалась вырастить творение своей жизни. Чтобы утешиться, когда настроение было на нуле, чтобы порадоваться, когда оно зашкаливало, она говорила себе, что все эти сложности, предшествующие постройке дома, были, в конечном счете, к лучшему.