– Тут вполне можно копать экскаватором! – сказал я Крешу. Он же презрительно хмыкнул. Мы прошли в небольшой, установленный СМУ вагончик, рабочие отправились допивать недопитое, а мы вдвоем стояли на пороге и наблюдали, как багровый шар солнца истекает кровью, упираясь в острые верхушки елей, как жадные вурдалаки-облака впитывают солнечную кровь и багровеют, будто упившийся гнус. Наконец стемнело окончательно.

– Пора! – сказал Креш.

Мы выбрали себе инструмент, я взял, на всякий случай, лопату потяжелее. Креш засветил тусклую керосиновую лампу, едва державшиеся на ногах ханыги затянули песню и, покачиваясь, словно стайка вспугнутых пингвинов, мое Христово воинство отправилось в путь. Шествуя впереди, я изображал командира. Но стоило нам отойти от вагончика на несколько шагов, как песня стала затухать. Она совсем оборвалась, когда в ответ на нее со всех сторон донесся тоскливый вой защемленной где-то собаки. Вой перешел в дикий вопль, стон, визг, плач, какой раздается, если пса переедет трамвай.

– Вампиры! – сказал, усмехаясь, Креш – Оборотни!

– Не слушайте его! – произнес я, видя, что душа ханыг совсем уходит в пятки – Тут недалеко собачий яр, где собираются бездомные псы! А вы им песней напомнили их привычки!

Мы добрались до первой могилы. Тусклый луч из рук Креша дотянулся до полусгнившего поросшего мхом и лишайниками.

– Ого! – присвистнул Креш – Да тут и правда, логовище сатаны!

Крест был перевернут. Дрожащим голосом я потребовал от него прекратить паясничать и лопатой сшиб дьявольский знак. Но Креш не унимался и громко, радостно заорал:

– Дорогой Люцифер! Извини, что не послал тебе открытки к светлому празднику Рождества Христова!

Последние слова его утонули в надрывном вопле непонятно откуда взявшегося ветра. Еловый бор, казавшийся стеною крепости тьмы, качнулся и задрожал.

– Я знал, что тебе понравится! – удовлетворенно заметил Креш, глядя в землю, обращаясь к преисподней. Дрожащими в руках лопатами мы стали копать первую могилу. Она оказалась неглубокой и вскоре мы добрались до гроба. Я увидел, что сохранился он в этих болотистых сырых почвах хорошо, хотя с научной точки зрения от него и щепок не должно было бы остаться. Мы достали гроб и понесли к вагончику, но у кого-то из алкашей заплелись ноги, и он упал. Мы выронили гроб, он рухнул боком и раскрылся. Скалящий зубы труп вывалился из него; руки мертвеца медленно сползли с груди, и мне показалось, что это – жест живого существа. Креш, в которого, казалось, вселился бес, подскочил к покойнику и поднял ему веки… И тут я содрогнулся от ужаса, кипятком обварившего меня с ног до головы: у трупа, который пролежал в земле не менее полувека и весь уже безобразно осклиз, сохранились глаза! Да что там сохранились – еще и смотрели – внимательно, пристально и с ненавистью! Я буквально остолбенел. Креш, будучи озадаченным, почесал в затылке и невесело заметил:

– Ну и дела!

Пока мы стояли в раздумье, дрожащие от страха ханыги подцепили тело заступами и закрыли гроб, в который бросили труп.

– Что бы там ни было – пронеслось в моей голове – А это правильное решение!

Когда мы добрались до вагончика и поставили гроб туда, у нас несколько полегчало на душе. Второй гроб прошел у нас быстрее, третий – еще быстрее – а потом мы и счет им потеряли. Наконец трудовая усталость прогнала страх, и ханыги заявили, что наступило время обеденного перерыва. Мы добрались до вагончика, рабочие достали привезенные с собой припасы… Это было жуткое зрелище: в полутемном вагончике, в пляшущем огне керосиновой лампы, сев на гробы, как на стулья, черноликие мужики с хрустом вгрызались в баранью ногу. Было в этом что-то вампирье, вурдалачье, дьявольское. Мне, человеку впечатлительному, было крайне неприятно. Но можно ли такое сказать о толстокожем Креше? Он поспорил с одним из рабочих, что выпьет бутылку на кладбище – по-моему, только для того, чтобы заполучить бутылку – и прежде, чем я спохватился, он уже выбежал за дверь.