Потом он прислонился спиной к экскаватору и уснул.

Детская память скорее напоминает короткие кадры порванной пленки, чем стройный, полный смысла сюжет кинофильма. Саша не помнила, что она помнила, а что полагала, что помнила, на самом деле лишь пестуя в памяти любимую фотографию из старого альбома, а что просто знала по маминым рассказам.

Помнила точно: дорогу к новому, только что отстроенному дому, где родители приобрели кооперативную квартиру, и которая была тогда – и долго еще оставалась – месивом из глины, песка и банальной грязи. Саша с папой и сестрой возвращалась домой с троллейбусной остановки после утомительного двадцатиминутного путешествия, которое, по масштабам города, увозило их ну на самую уже городскую камчатку. Они вышагивали в кромешной тьме новостройки, освещаемой только редкими звездами и фонарями, и утопали – в буквальном смысле утопали, учитывая их размеры, шести- и двухлетней девочек, – и это запомнилось, видимо, потому, что было неординарно даже в условиях привычной советской грязи.

Саша помнила, как кувыркалась с дивана на ковер и обратно, садилась на продольный шпагат – поперечный так и не был освоен, – и становилась на мостик, и делала «лягушку» и «березку» – на этом репертуар, почерпнутый на секции художественной гимнастики, заканчивался, но этого было достаточно, чтобы вызвать восхищение младшей сестры. Сестра хлопала пухлыми ручками и заливалась от смеха, сидя на спинке дивана, видимо, потому, что пространство дивана как такового, равно как и ковра, было занято Сашиным движущимся телом.

Помнила, как смотрела «В гостях у сказки» по воскресеньям, обедая за журнальным столиком, придвинутым все к тому же дивану. Мама никогда не была слишком строга к детям, и если шла интересная передача, им позволяли есть в комнате. Сидя на диване, можно было также лепить из пластилина и рисовать красками, полагалось только расстелить газету.

Помнила папу лежащим на этом самом диване – странно лежащим, потому что не с газетой и не вечером, а среди белого дня – может, выходной? – и на животе, свесив голову и руку и поджав ногу в позе очевидно неудобной. Почему это запомнилось? Возможно, это повторялось с определенной регулярностью, а может, это было одним из последних воспоминаний, в которых он еще фигурировал, незадолго до посещения областного ракового диспансера, в вестибюле которого люди сидели вдоль стен, старые и грустные, а Сашины родители – молодые и веселые – обнимались на глазах у всех. Правда, папино лицо иногда искажала страдальческая гримаса, и, вернувшись домой, он упал на диван и замер все в той же необычной позе.

Диван присутствовал в ранних Сашиных воспоминаниях почти как член семьи. Желтовато-коричневый, с широкими ручками и спинкой, он участвовал во многих семейных действах или был их молчаливым свидетелем. Но вскоре он исчезает. Он остался, вместе с другими представителями домашней мебели и утвари, в запертой квартире, откуда после папиной смерти осиротевшая семья переехала к бабушке и дедушке в пятиэтажный дом сталинской постройки на проспекте Карла Маркса.

Когда во втором-третьем классе Саша начала писать коротенькие сказочные истории, в которых главными героями были неодушевленные – и одушевляемые ею – предметы, одной из первых историй стала такая: мебель восстает против жестокого хозяина, и во главе восстания, конечно же, сильный, справедливый и идеологически правильный диван…

Саша и ее сестра Соня были беззаботными советскими детьми, у которых было все, что необходимо для счастливого детства. При этом вызвать их восторг не составляло труда: привозимые из Москвы зеленые бананы и пакетики жареной картошки вызывали чувство счастья полного и безграничного, а иностранная игрушка – стиральная машина, работавшая на батарейках и способная по-настоящему постирать детские трусики или носовой платок – процесс, который можно было еще и наблюдать через стекло иллюминатора в дверце машины, обеих девочек вгонял в состояние сродни религиозному экстазу.