– Хорошо, я тогда после работы к вам…

– Нет! Ты лучше сейчас зайди. Я тебя сильно не задержу. Буквально на минутку!

– Ладно, Елизавета Робертовна, – я не стала спорить. – Сейчас оденусь, накрашусь и заскочу к вам минут через… несколько.

– Спасибо, Мариночка. Жду тебя.

Вообще-то, она не такая уж и плохая бабулька. С причудами, конечно, но посмотрим, что у меня будет в голове, если я доживу до такого возраста. К тому же, квартиру она мне сдаёт поразительно дёшево, чуть ли не в два раза дешевле рыночной цены. Даже не знаю почему. Чем-то, наверное, я ей понравилась. Так что можно и потерпеть эти её закидоны. И заскочить к ней большого труда не составит, благо живёт она в одном подъезде со мной: я на пятом этаже, она на первом.

Возвращаться к прерванному занятию уже не имело смысла. Время поджимало, да и внезапный звонок совершенно сбил настрой. Теперь весь день пойдёт наперекосяк. Вздохнув, я пошла одеваться и краситься. Натянула трусы и лифчик. Просунула голову в мягкую, собранную окружность сарафана, мимо глаз, сверху вниз, пролетела красная тень, и я вынырнула, чувствуя себя одетой, защищённой, готовой встретить все вызовы начинающегося дня. Десять внимательных кропотливых минут перед зеркалом – и я в полной боевой раскраске направилась навстречу приключениям.

Очень скоро я жала на кнопку звонка возле двери с номером «1». Медный дверной номерок был такой старый, что что успел покрыться зелёной патиной. Я бы подумала, что он ещё немецкий, если бы мы жили не в хрущёвке. Ответом на мой звонок был крик из глубины квартиры: «Заходи, Мариночка, заходи! Не заперто!». Я открыла дверь и шагнула в прихожую. Первым, кого я увидела, был жирный чёрный котяра, который сидел на старом пуфике под вешалкой и смотрел внимательными зелёными глазами, кого это с утра пораньше принесло в его дом.

– Привет, Мурзик, – сказала я.

Кот сделал вид, что не понимает по-русски, отвернулся, спрыгнул и, гордо подняв пушистый хвост, ушёл вглубь квартиры.

– Проходи, Мариночка, не стесняйся! – послышался дребезжащий старческий голос.

Стесняться я и не думала. Быстро сбросив кроссовки, я прошла внутрь. Елизавета Робертовна сидела в гостиной в глубоком мягком кресле. Высокая, тощая, седая – она очень напоминала мне мою учительницу истории в школе, особенно добавляли сходство золотые очки и большое родимое пятно на левой щеке, а у исторички было точно такое же пятно, но на правой. Каждый раз, заходя сюда, я удивлялась такому чудесному сходству.

Другая вещь, которая меня всегда поражала в этой квартире, это какая-то нечеловеческая чистота. Тут всё было заставлено старой мебелью, ковры и на стенах, и на полу, но никакой затхлости, никакого кошачьего амбре, и даже фарфоровые фигурки на полке над телевизором (филин, пара белок, три буддийские обезьянки, трубящий слон, пионер, обнимающий собаку, ещё что-то) были идеально чисты, ни пылинки. То ли это какая-то магия, то ли бабулька не выпускала из рук пипидастр.

Мурзик по-хозяйски прошёлся по комнате, тиранулся боком об ноги хозяйки, но, когда она попыталась его погладить, увернулся, и вспрыгнул в соседнее парное кресло.

– Доброе утро, Мариночка!

– Здравствуйте, Елизавета Робертовна. Что-то вы хотели?

– Да. Подарок тебе хотела сделать небольшой.

Старушка взяла с журнального столика какую-то старую толстую книжку и протянула мне. На матерчатой обложке цвета горохового супа был нарисован носатый мужик и готическими буквами написано: «Сказки».

– Это Гофман, – сказала старушка таким тоном, будто это должно было мне что-то объяснить.

– Э-э-э… это который… «Щелкунчика» написал? – спросила я и сама удивилась, из каких глубин памяти это вдруг всплыло. Зато Елизавета Робертовна расцвела, словно майская роза.