— Мне кажется, я стал бы счастливее, если бы мой сын называл меня «дед», а «папа» звал своего настоящего отца, как оно, по сути, и есть.

Платон тяжело вздохнул: в таком и себе-то непросто признаться, а уж другому человеку.

17. Глава 17

— Я понимаю, что отрицательный тест на отцовство не оставил тебе шансов, но, во-первых, даже положительный даёт значение 99%%, то есть в одном случае из ста ошибается, а во-вторых, давай попробуем из этого уравнения исключить твой диагноз. Если бы ты не опирался на него, а я искренне считаю его ошибочным, как бы ты поступил?

— Понимаешь, если бы у Кирилла не было отца, другое дело, — ответил Платон, — но он же есть. И уверен, Илья будет любить сына не меньше меня. Как и я, он будет жизнь готов за него отдать. Я не имею права скрывать от него сына, — Платон тяжело вздохнул.

— Я вижу здесь глубокую боль, но ещё большую любовь, Платон. Любовь к ним обоим, — понимающе кивнула Алла. — Но ты же говорил с Ильёй?

Как отношения пациента и врача, всё, что Платон рассказывал Алле, было скреплено врачебной тайной. Но, прежде всего, это подразумевало откровенность, и Платон рассказывал всё как на духу.

Особенно то, чем не мог поделиться с Янкой.

Не потому, что Янка не поймёт, а потому, что Платон её любил и берёг от своих тайн, малодушных мыслей, трудных решений и ненужной тревоги. Он человек, он имел право ошибаться, но заставлять любимую женщину тревожиться из-за этого, считал лишним.

Да, он говорил с Ильёй.

С год назад, когда сомнений в том, что Илья — отец Кирилла, у Платона не осталось, они встретились в Барселоне. В кафешке недалеко от порта заказали осьминогов, паэлью.

Но как ни старались, разговор не клеился.

Словно оба знали что-то такое, чего не могли друг другу рассказать. Может, ещё были не готовы для разговора. Может, слишком многое стояло между ними, от чего не отмахнуться, не забыть. Или он просто струсил?

— Я не сказал ему про сына, — вздохнул Платон.

— Хотел убедиться, что он вырос? Созрел для отцовства? Ему можно доверять? Он готов?

— К этому нельзя быть готовым, Алла. Это всегда как снег на голову.

— Значит, тебя остановило что-то другое? Внутреннее ощущение, что не стоит торопиться? Сомнение? Надежда?

— На что? На чудо? — усмехнулся Платон. — Может. Но теперь я чувствую себя виноватым, что смалодушничал и не сказал ему правду уже тогда. Не смог взвалить на него ещё и это. Он был чертовски слаб после какой-то сложной операции. Едва живой.

— Ему почти тридцать? — отхлебнула свой чай Алла.

— Да, двадцать девять, — кивнул Платон.

— И как он тебе?

— Ну-у-у… он возмужал. Уже не мальчик, мужчина. Борода погуще моей будет. Когда мы последний раз виделись шесть лет назад, она ещё толком не росла. Взгляд стал потяжелее моего. Цепкий. Пристальный. Но воля у него всегда была железная — я не сразу понял, что он едва держится на ногах, его чуть не крест-накрест располосовали. Но ты же меня не про Илью поговорить позвала.

— Не про Илью, — кивнула Алла. — Я тут выяснила кое-что странное. Про Галину.

— ?..

— Ты, конечно, в курсе, что на россказни пациентов здесь внимания особо никто не обращает. Они постоянно что-то говорят, жестикулируют, показывают, но для здоровых людей это пустой звук.

— Чего же ещё ждать от психиатрической клиники, — Прегер пожал плечами.

— Вот и на Лизу никто не обратил внимания. Но лучше пойдём, я тебе покажу.

Она отставила кружку и повела Платона длинными коридорами и лестницами.

— Это Лиза, — показала Алла на худую женщину в самодельной вязаной кофте, что стояла у большого панорамного окна в общем зале.

Другие пациенты там тоже были. Сидели, стояли, ходили, занимались какой-то только им понятной ерундой: одна женщина играла на невидимом пианино, мужчина рядом с ней рвал на мелкие клочки и складывал в стопку бумажки. А Лиза…