«Вот четыре правила, которыми руководствуются люди: 1) Жить для своего счастия. 2) Жить для своего счастия, делая как можно меньше зла другим. 3) Делать для других то, что желал бы, чтобы другие делали для меня. 4) Жить для счастия других. Целый день был на службе или с братом и офицерами. План романа начинает обозначаться» [XLVI. C. 139].
Именно здесь – в классическом для русской литературы эпохи романтизма кавказском ландшафте – впервые в творчестве Толстого появляется группа мотивов, обретающих потом своё завершение в образе Фёдора Долохова, чья характерологическая доминанта ярко отражает первое из правил: «жить для своего счастия». Данная запись в дневнике относится к периоду обдумывания Толстым «Казаков» – произведения, которое в итоге стало толстовским манифестом антиромантизма, попыткой рассказать правду о его Кавказе (Сьюзен Лейтон охарактеризовала кавказское творчество Л.Н. Толстого как «бунт против романтизма»75). Однако романтической составляющей удалось вполне гармонично вписаться в некоторые части толстовской художественной системы, в том числе в рассматриваемый нами образ.
Ключевыми слагаемыми концептосферы образа Долохова, как уже говорилось, являются мотивы отстранённости, отчуждённости, инаковости, характерологически соотносящие тип Долохова с такими героями, как князь Андрей, Яшвин, Турбин-отец из «Двух гусаров», Хаджи-Мурат, и другими толстовскими персонажами. Важная составляющая таких образов – многообразные мотивы, связанные с лиминальностью, пограничностью, пороговостью (которые, в свою очередь, логично соотносятся с отчуждённостью), особенно «пороговые» ситуации «поединка» с судьбой и случаем (карточная игра, дуэль, охота, отчаянные выходки), типологическая связь с мифопоэтическим образом собаки/волка как пограничным образом.
«Кавказский» период жизни и творчества писателя (переломный, «пороговый» момент для него) послужил импульсом для раздумий над этими особенными чертами человеческой натуры. Кавказ и Восток вообще сыграли в становлении Толстого исключительно важную роль; научная литература на эту тему весьма обширна: Э.Е. Зайденшнур посвятила несколько работ восточному фольклору в творчестве писателя76, существенный интерес представляет также работа А.И. Шифмана «Толстой и Восток»77, в которой обобщены сведения о взаимодействии Толстого с восточными культурами. В книге Сьюзен Лейтон о русской литературной рецепции Кавказа содержится немало любопытных наблюдений о роли ориентальных мотивов в толстовском творчестве78. Стоит также отметить статью К. Султано-ва о кавказском тексте Толстого79.
Именно на Кавказе Толстой осознаёт себя писателем:
«Помните, добрая тётенька, что когда-то вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался вашего совета – мои занятия, о которых я вам говорю, – литературные» [LIX.
C. 119],
– признаётся он 12 ноября 1851 г. в письме к Т.А. Ергольской из Тифлиса.
Далее в письмах к ней Толстой рассказывает о необычной дружбе, завязавшейся на Кавказе между ним и его кунаком чеченцем Садо, который чудесным образом освобождает его от многочисленных карточных долгов (а до этого и сам Толстой спасает наивного Садо от офицеров-шулеров):
«Наделать долгов в России, приехать сюда и опять задолжать, меня это приводило в отчаяние. На молитве вечером я горячо молился, чтобы бог помог мне выйти из этого тяжёлого положения. Ложась спать, я думал: “Ну как же возможно мне помочь? Ничего не может произойти такого, чтобы я смог уплатить долг”. Я представлял себе все неприятности по службе, которые мне предстоят в связи с этим… Сегодня утром я получаю письмо от Николеньки вместе с вашим и другими – он мне пишет: “На днях был у меня Садо, он выиграл у Кноринга твои векселя и привёз их мне”» [LIX.