Через час вагонетка наполняется до краев. Рабочие толкают ее в клеть, на полу которой тоже есть рельсы. После второго звонка клеть начинает медленно ползти вверх, а бригадир объявляет: «Перерыв».

Десятый «В» радостно и бессмысленно галдит.

Львов с Мазуровой, взявшись за руки, сомнамбулически покачиваются, как в танце.

Васильковский отходит подальше и курит в рукав.

Забродина достает яблоко и жует его, насмешливо поглядывая на Львова и Мазурову.

Байков и Егоров, размахивая металлическими прутьями арматуры, изображают мушкетеров.

И в тот момент, когда Жаворонок подходит к Динэре, чтобы наконец-то спросить про свое стихотворение, воздух начинает вибрировать и гудеть, потом раздается грохот, и подземная река – со скоростью двести кубометров в минуту, или три тысячи литров в секунду, – врывается в тоннель. Последнее, что видит Жаворонок – летящих в потоке воды Львова и Мазурову, которые держатся друг за друга, как Паоло и Франческа на гравюре Доре.

Динэре и Лидии выделили маленькую комнату в университетском общежитии. Это было счастье, но короткое: их мать, как административно высланную, не прописывали в Ленинграде. Тогда Динэра отправилась на Литейный, 4, в Большой дом. Шинель, кирзовые сапоги, рука на перевязи, молодость просительницы, а также то обстоятельство, что пошла она на фронт добровольцем и воевала под Сталинградом, возымели действие. Матери разрешили воссоединиться с дочерями.

Среди вещей, которые привезла мать из Уральска, был и портфель отца, полный фотографий и писем. Там же лежал томик Некрасова и коробочка, открыв которую Динэра увидела отцовские часы, оставленные им на столе восемь лет назад. На самом дне лежала пожелтевшая от времени газета «Пионерская правда» с датой двадцатое декабря 1937 года. Заголовок передовицы гласил: «Да здравствует НКВД – карающая рука советского народа!» Газета вышла в день ареста отца. Динэра комкала ее простреленной рукой и плакала от боли.

…Вскоре у Лидии возобновились занятия на экономическом факультете, а у Динэры – на филологическом. Студенты вместе с преподавателями разбирали амбразуры возле здания Двенадцати коллегий, сооруженные, когда город готовили к уличным боям, освобождали исторический факультет от размещавшегося в нем госпиталя, чинили кровлю, стеклили окна, заготавливали дрова. На филфаке лекции слушали, сидя на полу или стоя: стулья были сожжены в первую блокадную зиму.

Это была странная, упоительная и горькая жизнь в сердце города. Они почти не покидали университет, домой, в общежитие на Петроградской стороне, совсем рядом с Невой, возвращались мимо Ростральных колонн, через Стрелку Васильевского острова, по Биржевому мосту. Здание Биржи напоминало античный Акрополь. Выбоины от снарядов только усиливали впечатление.

Иногда в воскресенье они переходили через Кронверкский мостик на Заячий остров, к Петропавловке, и гуляли вдоль отмели, составлявшей невольную рифму с полукружьем Биржевой площади. С отмели город был виден весь сразу. Собранные в одном фокусе – мосты, дворцы, сады, храмы, колонны и набережные вставали прямо из водной бездны.

В город вернулся из эвакуации Кировский театр. Теперь Динэра занимала с ночи очередь в театральную кассу, выкупала по карточкам хлеб в ближайшей булочной и тут же продавала его. Вырученных денег как раз хватало на два билета на галерку.

Лидия с блеском оканчивала свой экономический факультет. Книгу Маркса «Капитал» она перечитала уже несколько раз и называла ее «мудрой». Может, так оно и было. Подтвердить это на практике ни Лидия, ни кто-либо другой так никогда и не смог, хотя Лидия с отличием защитила по «Капиталу» диплом. В день защиты Динэра вручила сестре конверт с надписью: «Лидуше на туфли». В конверте лежали тысяча семьсот рублей – целое состояние, заработанное донорством.