Однажды при мне командиру полка доложили, что отбили тракторный завод, а это означало, что Сталинград наш! Об этом еще не знали ни Москва, ни остальной мир. Я почувствовала – вот он, ветер истории!

Пока солдаты очищали город от оружия и не разорвавшихся мин, обеспечивая безопасность, нас направили собирать трофеи. Вот это была страшная картина: разрушенные здания, запах гари и повсюду убитые. Не наши, наших старались сразу уносить. Трудно себе представить такое количество трупов – руки, ноги, торчащие отовсюду, даже из канализационных люков… Замерзшие, они были похожи на восковые.

Я среди них хожу, собираю оружие, провода, почтовые принадлежности. Заглушаю свои чувства стихами Есенина: “Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды…” Вижу совсем молодого немецкого солдата, упавшего навзничь. Белокурые волосы, синие-синие глаза смотрят в небо… И тут я почувствовала острую жалость. Передо мной был не фашист, а прекрасный человек, погубленный войной…»

Несколько раз в записях Динэры упоминался так и не названный ею по имени командир полка. Это было взаимное увлечение. Динэре шел двадцатый год. Ему было двадцать два.

Теперь к сестре в Саратов и к матери в Уральск приходили письма в красивых трофейных конвертах, а не солдатские треугольники. Но никакой «лирики» в них не было.

После Сталинграда полк перебросили на Северо-Западный фронт. Под Старую Руссу, там Динэра была ранена. У нее была возможность лечиться в госпитале для комсостава, но она отказалась, поехала в Саратов, к сестре. Раненная выше запястья, правая рука болела, заживала плохо, кисть не работала. В Саратове Динэра опять стала учиться. На лекции она приходила в военной форме: шинель, брюки, сапоги. Рука на перевязи.

Весной сорок четвертого, через два месяца после снятия блокады, Дирнэра вместе с университетом вернулась в Ленинград.

Наконец, клеть лифта оказывается на уровне тоннеля. Все оживляются, но клеть, чуть помедлив, продолжает движение вниз. «Это верхний. Один над другим прокладывали», – поясняет бригадир, будто в этом есть что-то странное. Еще через минуту клеть, дернувшись, замирает. Лязгает задвижка, все выходят. Тускло светят лампочки, идущие вереницей вдоль стен. Дважды звенит звонок, и клеть начинает медленный подъем, через десять минут спустятся те, кто ждет наверху.

«Не разбредайтесь», – говорит Динэра, и озирается. Тоннель напоминает нутро выпотрошенной рыбы. Железобетонные тюбинги похожи на ребра. По дну тоннеля проложены рельсы узкоколейки, на них стоит вагонетка, куда нужно кидать строительный мусор: доски, обрывки кабеля и проводов, арматуру… Десятый «В» присматривается к ребристым стенам, прислушивается к гудящей тишине и принюхивается к запаху сырой земли. Запах этот другой, чем наверху. Здесь все другое. Некоторые девочки жалуются, что закладывает уши.

«Ух ты…» – выдыхают Байков с Егоровым и мечтательно смотрят вглубь тоннеля, где за поворотом в сторону станции, которая потом получит название «Лесная», теряется манящий ряд лампочек. «И не думайте, – моментально реагирует бригадир. – Вас сюда зачем прислали? Вот и соответствуйте». Байков с Егоровым, шлепая по мелким лужицам, начинают соответствовать. Но тут спускается клеть с остальным классом, и все немножко бесятся, изображая «встречу на Эльбе».

Какое-то время десятый «В» работает молча. Наконец, заскучавший Васильковский подает голос: «Течь на подлодке, товарищ бригадир», – и указывает на редкие капли, проступающие из стыка между тюбингами. «Так, чай, не через Сахару ветку тянем, а сквозь русло реки», – не оборачиваясь, говорит бригадир. «Неужели Стикса?» – умничает Васильковский. Девчонки хихикают, а Байков с Егоровым взвывают, не сговариваясь: «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”!» Динэра, все это время неподвижно сидевшая на ящике с песком, поднимает голову.