Вера Михайловна пошла медленнее. Какая-то сила, могучая и внезапная, притушила день, как придушила: потускнели солнечные лучи, поблекла зелень, улетучился в космос березовый запах… Но так было несколько секунд, пока она не тряхнула головой и не сказала себе громко, на всю аллею:
– Дура старая!
На левой ладони пишется судьба, как там пишется и чем – знают одни гадалки. Но неужели там написано, что она посреди каменного блеска стоит? А Вера Михайловна стояла, потому что за прилавком не посидишь. Да видела ее цыганка в магазине – вот откуда и предсказание. Ну а про страшное придумала для веры: скажи про счастье с королем из казенного дома – клиентка посмеялась бы и дала рубль. А за правду – трешку.
Из дневника следователя. Разговор с непорядочным человеком вызывает у меня затруднения. Показать, кто он есть, – нельзя, потеряешь контакт. Вообще не разговаривать – тоже нельзя. И тогда остается только одно: делать вид, что перед тобой порядочный человек.
Телефонный звонок отрешил его сразу и от всего. Он схватил вечно готовый портфель, содрогнул дверцей сейфа оконные стекла и ринулся к Беспалову.
Юрий Артемьевич положил трубку и недоуменно поморщился:
– Дежурный рекомендует с выездом обождать. Еще позвонит.
О работе Беспалов мог говорить и без курева. Но любая посторонняя тема, казалось, магнитной силой извлекала пачку из его кармана.
Он закурил каким-то легким движением руки, похожим на росчерк пера, и поскорее выдохнул первый дым, словно он ему был и не нужен.
– Работы навалом. Жена ворчит…
Его тоже ворчит? Или все жены ворчат, не чувствуя рядом мужей? А разве Лидины тревожные вопросы можно назвать ворчаньем?
– Впрочем, для чего и живем, как не для работы, – вздохнул прокурор фальшивым вздохом и отвел взгляд, чтобы не выдать своей хитрости.
Рябинин все понял. Фальшивый вздох относился не к сути поведанной мысли – живем для работы, – а к тому, зачем она сейчас была сказана: продолжить их вечный разговор, который возникал и обрывался внезапно, словно изредка включали магнитофонный диалог. На этот раз кнопку нажал прокурор, что, впрочем, он делал чаще своего собеседника. Но перед выездом на место происшествия Рябинин говорить не мог – сидел как на углях.
– Наоборот, – вяло ответил он.
– Что наоборот?
– Мы работаем, чтобы жить.
– По-моему, это одно и то же. Работать – это жить, а жить – это работать.
– А по-моему, нет, – не согласился Рябинин таким пресным голосом, что на этом разговор должен бы и кончиться.
– Вы, Сергей Георгиевич, никогда не отыщете никакого смысла, потому что отвергаете труд как главное дело жизни, – сказал прокурор, внимательно посмотрел на следователя и добавил: – По-моему.
Рябинин не стал бы и отвечать, если бы не это «по-моему», сказанное уже дважды и снявшее категоричность его слов.
– Я не отвергаю труд как главное дело жизни. Я отвергаю труд как смысл жизни.
– А разве это не одно и то же – дело жизни и смысл жизни?
– Смысл жизни шире дела жизни.
– Человек ведь существо трудящееся, – автоматически возразил прокурор, не успев осознать рябининских соотношений.
– Лошадь тоже существо трудящееся.
Беспалов рассмеялся:
– Лошадь, наверное, и не понимает, что трудится.
– Мы понимаем. Только этим и отличаемся?
– Сергей Георгиевич, да человека растить начинают с труда…
– А вы заметили, что молодежь не всегда с охотой слушает про труд?
– Не сразу осознает.
– Нет. Она сердцем чувствует, что дело не только в одном труде, – заговорил Рябинин уже окрепнувшим голосом, ибо спор вырисовывался непустячный и с непустячным человеком.
– А в чем же?
Простого ответа Рябинин не знал, как его не знаешь, когда мысль находится в рабочем состоянии и еще не додумана для самого себя.