Гринько отпустил Антона, вяло толкнул. По инерции Дивов отвесил ему пендель – не попал, скосил и его мысок бутсы заехал мне в ляжку. Больно. Даже очень. Важно было не показывать виду, и я его не показал.

– Пойдём, – сказал я Антону, как назло, застывшему теперь, когда всё кончено истуканом посреди коридора. Когда его травили, он рвался вперёд, отпустили – застыл. Мля, ну не тормоз ли? Моему лучшему в ту пору другу явно не хватало смекалки. Ну что тебе ещё тут высматривать-дожидаться, спрашивается? Новых трындюлей?

Пришлось его подтолкнуть. После чего он, наконец, сдвинулся с места (УФ!!!), мы пошли пить. Кому оно, после всего случившегося, надо было? Неизвестно. Грёбаный водопой. Лучше в ментуре сидеть, лекции про тяжёлую жизнь в колонии для несовершеннолетних слушать, чем с нашими родными школьными бандерлогами за жизнь тереть. Поравнявшись с раздевалкой, мы услышали уже знакомое – хрипло звонкое, двойное (они синхронно выкрикнули):

– Га-андон! – Первая гласная задвоилась, внося немного диссонанса в спевку хищного Тенитолкая. Меня обуял почти мистический трепет. Тогда такие чувства меня частенько посещали, особенно после вечерних сеансов в видеосалоне, где мне удавалось насладиться забойным ужастиком, после просмотра которого бессонная ночь, полная страхов, была гарантирована. С возрастом леденец мистики в голове растаял-кончился, остался лишь страх в животе. Дежавю.

«Гандон» и ржач. Понятно, куда же без него. Это ничего, это нормально. Длинноволосый, немытый Дивов и гиппопотам Гринько заняли исходную позицию на подоконнике. Что меня беспокоило, так это наше возвращение. Священный трепет перед неизведанным подвигом защиты одного кролика другим улетучился и нас вполне мог ожидать второй акт бесконечной пьесы – "Я Большой и Сильный – ты маленький и сраный". Такие как я не любили парней этого типа, но никакой ненависти к ним я лично не испытывал, только жалость, что мне от рождения не досталось их силы. Для меня стало открытием, когда намного позже оказалось, что Тоша испытывал по отношению к его мучителям похожие на мои чувства. Он их уважал и считал за людей, а не за животных. Редкость. Обычно в среде подвергающихся насилию подростковых лузеров хулиганы воспринимались как недоживотные, примитивные ящеры, тупые аллозавры из жарких, влажных, гниющих, всегда тёмных джунглей, ядовитых зарослей, где их власть определялась размерами не мозга, а зубов.

Мы пришли. Фонтанчик мирно журчал. Неплохой контраст после нехилого напряжения нервной системы. Мы вдвоём, в полумраке, стояли у чаши с хлорной водицей, тупо наблюдая за мокнущим мелким мусором, набившимся вокруг писюна выплёвывающего вялую струйку хлорированной влаги. Пить не хотелось.

– Давай, – предложил Тоша.

Я дал. Вообще я заметил за собой, что, если мне предлагали и просили, а не заставляли и приказывали, мне никакого труда не составляло пойти на встречу и сделать так, как меня просят. Сейчас пить не хотелось, но Тоша сказал "давай" и мне полегчало. Наклонившись, принюхался. Ручей в лесу. Такое представление о фонтанчике в городе несколько натянуто и, как ни странно, довольно реалистично. Букет из разных размытых ароматов – нержавейки стальной чаши, мокрых клочочков бумаги, самой холодной воды, зелёного налёта по краям выпускающей фонтанчик шишки – смешались, превратились в журчание в песке, а кругом мох, лес и грибы.

В глубине горла проснулась жажда, во рту пересохло: переживания подходящего к концу дня давали о себе знать. Мой открытый рот поймал фонтанчик, губы к железу не прикасались, брезговали, вода напрямки лилась на язык, брызгая прохладой на нёбо, охлаждая горячие румяные яблочки щёк изнутри. Первый глоток – блаженство. Все невзгоды забылись. Сознание в моём возрасте переключалось с события на события со скоростью полёта на предельных скоростях истребителя перехватчика. Меня это устраивало. Нравилось. Удовлетворяло. Я пил и никак не мог напиться. Пил пока заскучавший Тоша не стал тыкать мне под рёбра своим рабоче-крестьянским кулачищем.