– О, зашибись! Кого мы видим! Антон-гандон собственной персоной.

Антон сник, засуетился. На него стало жалко смотреть. Меня эти термоядерные прыщи не удосужили своим вниманием. Привычная им добыча будоражила их плоские мозги. Ноздри расширялись, клыки наползали на мокрые губы.

Дивов засадил смачный шлепок промеж лопаток Тоши, а Гринько довольно урча и наползая, как мутантская гусеница, схватил его за шкирку и не давал судорожно вырывающемуся телу продолжить путь к фонтанчику. Поистине фанатичное стремление проявил мой товарищ Тоша. Ему бы повернуть назад и ходу из школы, а он упорно продолжал буксовать под непристойные комментарии о его мужских способностях этих двух пещерников. Мозги у Антона отключились, предохранители перегорели и теперь он соображал не больше, чем обоссавшаяся от страха полевая мышь, угодившая в лапы к разбойнику коту.

Что мне оставалось делать? Дима Кашин спешит на помощь! Я подскочил к Антону, ввинтился-вбурился между его спиной и хулиганами со следующими словами:

– Отвали! Оставьте его.

Я не толкался, я отпихивал. Защищал. Такой манёвр всегда срабатывал: особенно он хорошо работал, когда приходилось защищать признанных мускулами школы отщепенцев и новичков. Антон был новичком, а от меня таких смелых действий никто не ждал. Планктон и те, кто не принадлежал касте, в таких случаях предпочитали держаться в стороне и с тайным облегчением (фу, хорошо, что не я) и явным любопытством наблюдать за унижением пускай и их приятеля. Никто на такие кидки не обижался. После окончания ритуала макания в дерьмо, дружба того, кого истязали и того, кто наблюдал, продолжалась. Что уж говорить о посторонних, для которых ты был просто частью декорации к их школьной жизни.

Что скрывать, мне нравилось защищать тех, кто слабее меня: пусть и в качестве элементарной вежливости я так и не дождался от моих подопечных и капли благодарности. Наоборот, потом они наглели и воспринимали как должное мои действия, считая, что это я им обязан! Тянули и звали меня при любой возможности в такие замесы, которые сами и замутили, но разруливать не хотели. Мне иногда казалось, что это я учусь в интернате для слабоумных, а не мои соседи по улице. К хренам, не за этим я лез в драку – я защищал их в погоне за справедливостью.

К моему стремлению к торжеству добра в отдельно взятой точке пространства, в наборе с приятным (! редкое для меня чувство) возбуждением всегда обнаруживался побочный эффект реакции на мою смелость. Те парни, у которых я отнимал добычу, впадали в ступор. Со стороны мне казалось, что им становилось не по себе – не так, когда их за суходрочкой в ванной застукивала мама, но что-то похожее, родственное. Может, мне это просто казалось, но они, не ожидая, что к их жертвенному агнцу придут на помощь, теряли весь свой пыл, становились растерянными и не знали, что им делать дальше. Во! Мне пришла в голову ещё одна мысль, возможно объясняющая их поведение – нас так учили. Что я имею в виду? По телевизору постоянно гоняли фильмы про наше доблестное боевое прошлое; в школе бубнили про взаимовыручку; советские книги подтверждали информацию, получаемую из первых двух источников. Вот и получалось, что нас программировали на определённое восприятие тех или иных событий, пользуясь нашим общим генетическим славянским фундаментом. Герои всегда приходили на выручку своим боевым товарищам, подвергающимся насилию женщинам и детям. И как бы в то время большинство из нас не стебалось над дряхлеющей на глазах идеологией, уважение к защитникам было записано у ребят на подкорке. Для них такая форма взаимодействия с агрессивной клеткой социума означала почти что высшую силу. На следующий день, да что там, через час эти мгновения гипнотического прозрения ими забывались и меня могли начать прессовать так же, как и других (вообще никакой разницы), но тогда, когда я выступал как защитник, наступал миг моего торжества.