В Нахале мы пробыли один день, после чего узнали, что на Голанских высотах идут тяжелые бои, и что нас направляют туда – из центра Синая на Голаны. На этот раз мы двигались гораздо быстрее, чем в обратном направлении, и на рассвете прибыли в Хедеру. Это был первый израильский город, который я увидел после начала войны. Я не могу точно сказать, по какому именно признаку я это определил, но в воздухе витало ощущение праздника. Во всяком случае, уже не было того гнетущего состояния ожидания неизвестности, в котором я покидал эту местность по пути на юг.

Тут я впервые смог поговорить с гражданским населением и сразу спросил, каково количество жертв с нашей стороны. Мне ответили, что, насколько известно до сих пор, около пятисот человек. Для Израиля это большие потери. Это было ужасно. Я думал, что не более ста, а тут говорят о пятистах погибших!

Первых наших погибших солдат я увидел уже на Голанах, куда мы прибыли за день-полтора до завершения войны. Экипаж нашей машины получил задание найти и обезвредить группу из трех сирийцев, маскирующихся под военнослужащих ЦАХАЛа. Мы начали прочесывать местность и в итоге нашли и взяли в плен этих сирийцев. Они были уже в возрасте и довольно напуганы. Это не было каким-то героическим сражением, и, тем не менее, запомнилось. После боя один из наших солдат вдруг забрал у плененного сирийца наручные часы. Я возмутился, на что он мне сказал, что на войне как на войне – мы победили, мы их захватили и нам полагаются трофеи. Я ответил, что еврейский солдат не имеет права на такие поступки, и чтобы он немедленно вернул часы, иначе я отпущу этого пленного. Он расстроился, но часы вернул.

Тем временем мы прибыли в Кунетру. О чем мечтают и говорят солдаты во всем мире? О горячей ванной, о девушках, о семьях. У экипажа нашей машины тоже была своя маленькая мечта – заполучить примус, чтобы можно было хоть как-то разогревать консервы (я не Бог весть какой едок, но пожирать их холодными было противно). Кунетра, когда мы в нее вошли, была городом призраков. Живых там почти не было. Мы стали прочесывать дома и тут в одном из них, о чудо, видим примус. А затем оглядываемся и видим кровать, на которой лежит тело. Мы думали, что видели уже так много тел, что у нас выработался определенный иммунитет, но это было нечто иное. Это был мертвый человек, лежащий в своей кровати, прикрытый одеялом по пояс – как будто он спит. И это было диссонансом даже по отношению к той войне. На нас это так подействовало, что мы вышли из дому, даже не думая прикасаться к вожделенному примусу. И тут мы увидели, как наши солдаты выносят вещи из опустевших домов. В основном, забирали телевизоры, хотя в Израиле в это время еще не было телевидения! Я помню резервиста, набивавшего свою машину всем, что ему попадалось под руки. Мы – солдаты срочной службы, да еще и только что отказавшиеся от примуса – попытались его остановить, сказали, что это запрещено и аморально, но ему было не до нас, да и кто мы такие, чтобы читать ему мораль после боя? Потом уже на дорогах стояла военная полиция, которая проверяла машины и отбирала у солдат то, что им не принадлежало. Война завершилась. Нас отправили в Рамаллу, на захваченные территории, где мы пробыли несколько недель. Затем, спустя время, нас отвезли в Иерусалим – впервые за целый месяц мы имели возможность помыться, под холодной водой. Это было счастье, но настоящее счастье нас ожидало на обратном пути: мы увидели Стену Плача.

В то время в Рамалле у меня не возникало вопросов о правомерности оккупации территорий. Тогда нам говорили, что Шестидневная война была ответом на атаку египтян. И хотя я знал, что это неправда, так как нас за день до начала войны об этом предупредили, у меня все равно не было и тени сомнения в справедливости и необходимости этой войны. Возвращение Иерусалима под суверенитет Израиля привело меня в восторг. Я видел мир глазами тогдашних лидеров государства и рабочего движения – Леви Эшколя и Голды Меер, Моше Даяна и Игаля Алона. Я не был за оккупацию территорий, но думал, что мы там находимся не потому, что хотим, а потому, что у нас нет иного выхода. Оценивать или даже воссоздать собственные мысли сорокалетней давности очень трудно, потому что результат далеко не всегда получается объективным, но если очень постараться им быть, то сейчас можно сказать, что тогда я был центристом, придерживался взглядов и идеологии, характерных для руководителей государства эпохи той войны. За время моей военной службы ее продолжительность увеличивали дважды: когда я мобилизовался, она составляла два года и два месяца, пока я был на курсе, этот срок вырос до двух с половиной лет, а после войны – до трех. Мне тогда бы и в страшном сне не приснилось, что через двадцать с лишним лет моим сыновьям тоже придется служить по три года.