Наверное, я стушевался от множества сгрудившихся и глазеющих на меня людей или устыдился и разозлился сам на себя, оттого что второй раз чуть не утонул, но, так или иначе, вскочил на ноги и просто сбежал, только пятки сверкали. Остановился, только когда окончательно выбился из сил, и клятвенно себе пообещал, что к реке больше – ни ногой.

Так что я так и не поблагодарил того бездомного, моего ангела-хранителя, спасшего меня не один, а два раза.

Убегая от толпы, я очутился в незнакомом районе, а на улице темнело. До наступления ночи на привычное место на берегу я бы не успел вернуться, так что ночлег надо было искать поскорее. Я набрел на какую-то заброшенную фабрику, на темных задворках которой высилась куча мусора. Чувствуя, что совсем устал, я нашел себе картонку и улегся за кучей. Пахло там скверно, но теперь я к этому почти привык – зато место было укромное.

В ту ночь меня разбудил лай своры бродячих собак, гавкающих в свете уличного фонаря неподалеку. Я схватил булыжник, подобрал еще несколько камней, до которых смог дотянуться, но так, видимо, и заснул, потому как проснулся от жарких солнечных лучей, бьющих прямо в глаза. Камни лежали рядом, но собак нигде видно не было.

В скором времени я уже знал все окрестности вокзала, прилегающие к нему магазинчики и киоски, где можно было поживиться. Запахи от них разносились дурманящие: манго и дыни, жареные пряные закуски, а от палаток со сладостями – ароматы гулаб джамуна и ладду[2]. И куда ни глянь – везде люди ели: вот мужчины беседуют и щелкают арахис, там пьют чай, отщипывая по виноградинке от грозди. В такие минуты меня терзал голод, и я шел попрошайничать к лавочникам. Меня всегда прогоняли, как и еще с полдюжины детей, – слишком нас было много, чтобы проявлять милосердие.

Я подолгу глядел на евших – они были не богаче моей семьи, так что годной еды после себя не оставляли, но что-то могли уронить или доесть не до конца. Урн здесь не было, так что, когда есть заканчивали, остатки просто бросали на землю. Я быстро смекнул, какими отбросами вполне можно питаться, мы же и дома с братьями знали, какую еду подбирать на станции. Жареные кусочки, например, самосы[3] можно есть без опаски, надо только отряхнуть от налипшей грязи. Но их все хотят – надо опередить стаю других голодных детей. Я больше выискивал то, что чаще всего просыпают: орешки или острую ореховую смесь бхуджу с нутом и чечевицей. Иногда везло на кусок лепешки. Острое чувство голода мучило нас всех, так что за объедки приходилось бороться. Меня нередко отпихивали, а могли и огреть. Мы, как голодные псы, грызлись за кость.

Хотя обычно ночевал я поближе к реке и станции, близлежащие улицы тоже начал исследовать. Может, во мне снова проснулось врожденное любопытство, но еще меня вела надежда найти за новым поворотом что-нибудь съестное, а может, доброго лавочника или ящик с рыночными отбросами, до которых еще не успели добраться другие бродяжки. В большом городе – большие возможности!

А еще город был полон опасностей. Помню, во время одной из вылазок я очутился в квартале теснившихся друг к другу ветхих домов и лачуг, держащихся лишь на бамбуке и изъеденной ржавчиной арматуре. Вонь стояла невыносимая, будто кто умер. Я заметил, что люди как-то странно на меня посматривают, создалось ощущение, что мне сюда нельзя. Встретил парней, куривших самокрутки, – они так на меня глянули, что я почувствовал себя не в своей тарелке.

Один из парней, размахивая сигаретой в руке, встал и направился ко мне, что-то громко говоря. Остальные заржали. Я ни слова не понимал и стоял, не зная, что делать. Тут он подскочил и зарядил мне две оплеухи, не переставая мне что-то говорить. Я огорошенно замер и расплакался. Тот меня снова с силой треснул, я повалился на землю и заревел под гогот мальчишек.