– Конечно. И вообще мы, хирурги, любим все упрощать. Так же, кстати, как вы – усложнять.

– То есть: мы, терапевты?

– Ну да: терапевты и женщины.

Секунду задумавшись, Ольга кивала:

– Пожалуй, вы правы. – И вдруг ни с того ни с сего начинала смеяться.

Смеялась она так легко, заразительно, что было нельзя не смеяться с ней вместе. Аж прослезившись от смеха, она посмотрела таким повлажневшим, признательным взглядом, словно я сделал ей что-то очень хорошее.

– Вы меня уморили, – вздохнула она изможденно, счастливо. – Давно я так не смеялась…

Общий смех сразу сделал нас ближе: уже начинало казаться, что я знаю Ольгу давно.

– Расскажите мне, как вы учились, – просила она, отпивая дымящийся чай. – Вы где тогда жили? В общаге?

– Конечно. Нас жило в комнате семеро, и поэтому уединиться там с девушкой было великой проблемой. Так, бывало, и просишь приятелей: да сходили б вы, черти, в кино!

– А они?

– А они говорят: «у нас денег нет» или «нам надо учиться – у нас завтра зачет…».

– И что же тогда?

– Ну, делать нечего: поведешь сам подружку в кино или пойдешь с ней шататься по городу. Я за шесть лет так N-ск изучил, что экскурсии мог бы водить.

– Ну а как же насчет… – Глаза Ольги становились лукавыми.

– Насчет этих глупостей, вы хотите сказать? Да как-то выкручивались. Вы ж понимаете: если двое собрались заняться любовью, то помешать им почти невозможно. Конечно, зимой было трудно: все по подъездам, по лестницам терлись. Придешь утром в общагу – а все пальто, и штаны, и ботинки в побелке.

– Представляю, какой у вас был тогда вид!

Ольга опять начинала смеяться.

– Нет, я с вами точно умру, – махала она на меня тонкой рукой. – Сделайте что-нибудь, доктор: мне плохо!

И я, помню, подумал: «Раз ты смеешься легко, то, наверное, плачешь тоже легко. У таких, как ты, легких женщин смех и слезы всегда рядом – ты даже, наверное, можешь смеяться и плакать одновременно…»

Она вдруг спохватилась:

– Да что ж я сижу? Мне же надо за дочкою, в садик.

– У вас уже дочь? – удивился я.

– Да, ей три года. А чему вы так удивились?

– Да нет, ничему. Просто вы очень молодо выглядите.

– Что ж, спасибо: и за комплимент, и за чай. У вас здесь очень славно.

– Вот и заходите почаще.

– Спасибо, зайду непременно…

Я встал, чтоб ее проводить. Уже возле двери она обернулась и, прощаясь, легко прикоснулась к моей левой руке.

– Еще раз спасибо. До встречи, – сказала она.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Ее зрачки сузились, взгляд потемнел, и лицо напряглось. «Что с вами, Оля?» – хотел я спросить, но она повернулась и зашагала по коридору. Я смотрел, как ее рыжие волосы колыхались над белым халатом.

Сильная боль вдруг пронзила мне левую руку – как раз там, где Ольга коснулась ее. «Что за черт?» – с досадой я потряс кистью, словно желая стряхнуть эту боль, но она прицепилась ко мне не на шутку.

Вернувшись к себе в кабинет, я долго стоял у окна. Боль понемногу стихала, зато нарастала тревога. «Что это было?» – думал я то ли о приступе боли, то ли об Ольге и нашей с ней встрече, то ли обо всем этом одновременно.

Три следующих дня – как раз с пятницы до понедельника – мне казалось, что я простудился. Мало того, что меня непрерывно знобило, так еще и терзала неутолимая жажда. Я пил воду и чай чашку за чашкой, но не мог погасить тот пожар, что сильней и сильней разгорался во мне.

Что-то случилось и с моей головой: я неожиданно стал забывать назначенье простейших предметов. Возьмешь, скажем, чайник – и долго, с недоумением смотришь на его выпуклый никелированный бок, на отраженье щекастого, вширь расплывшегося лица, и не можешь понять: кто же там распластался по выгнутой стали? И зачем я так долго держу этот чайник в руках? Или зачем я достал одежную щетку и теперь вожу пальцами по ее рыжей щетине? Я как будто забыл, для чего нужна эта самая щетка и что я собрался с ней делать.