Возница стал разворачивать повозку в ту сторону.

– Постой, Филипп! Не торопись, – сказал Готфрид, останавливая жестом стрельца. – Сто верст – от Москвы – это только кажется, что далеко… Хоть я и надеюсь, что Языкову сейчас не до нас, но лучше поостеречься… Не ровен час, снарядит конвой… А у Разбойного приказа весьма быстроногие кони… Не успеем проснуться… Тепленькими возьмут нас у печки. И тогда один Бог знает, что с нами будет.

Наступила пауза. Все представили себе нарисованную Готфридом картину.

– Нет! – наконец произнес он. – Надо поостеречься. Едем до следующего села, а там видно будет. Повечерять можно в пути тем, что осталось. Что у нас впереди, Филипп? – Готфрид посмотрел на стрельца.

– Акромя Тулы, других сел впереди нема! А это сто с лишком верст.

– Раздай всем харчи – и в путь! – Готфрид посмотрел на Петра и добавил: – Осторожность не помешает мой друг.

Возница открыл ящик на передке, достал увесистый куль, размотал веревку, развернул полотенце, вынул каравай черного хлеба и разделил его на пятерых. В другом свертке был массивный кусок солонины. Острым ножом он ловко отрезал несколько полосок и положил по одной на каждый кусок хлеба.

Дорога петляла по лиственничному лесу, в котором еще толстым слоем лежал подтаявший снег. К ночи подморозило, пешего люда на дороге почти не стало, да и где тот смельчак, что отважится заночевать в холодном лесу? Верховые так же спешили к ночи укрыться от холода на ближайших постоялых дворах.

Наст подмерз. Повозка уже не так глубоко увязала в снегу. Ехали молча. Сказывалась усталость. После трапезы клонило ко сну. Некоторое время Петр, приподняв рогожу, всматривался в ночную мглу. Но кроме темного мрачного леса и искрящегося в лунном свете снега, ничего разглядеть не смог. Редкий конный возок, визжа полозьями по замерзшему снегу, быстро проезжал мимо и скрывался в темноте. Он посмотрел на Готфрида, тот лежал навзничь, обмотав толстым шарфом шею и натянув на голову овечий тулуп. Сквозь шуршание колес Петр слышал его равномерное дыхание. Страх, который всю дорогу его преследовал, отступил. Он так же, как и его друг, укутавшись в овчину, попытался уснуть.

Петр расслабился и погрузился в свои мысли. Спать не хотелось. Он вспомнил заплаканное лицо матушки и суровый, но печальный облик отца. Представил, как сейчас беспокойная дворовая девка Глашка носится по двору и громко раздает указания его дядьке Миколе, чтобы он не забыл сделать то-то, и то-то, натопить баню или натаскать сена в конюшню. «Интересно, – подумал Петр, – как там мой братик? Спит еще или уже проснулся и просит есть?» От воспоминаний на глаза навернулись слезы. Казалось, миновал только день с тех пор, как он покинул дом, а сердце в груди уже заныло тоской. Чтобы отвлечься, Петр снова откинул край рогожи и выглянул наружу. Непроглядный мрак застилал все вокруг. От колючего ветра заслезились глаза. Неожиданно мрак рассеялся, и дорогу заполнила толчея повозок с путниками. Было темно, но Петр их отчетливо видел. Вдруг лицо коренастого мужика в сермяжном кафтане, который вел в поводу облезлого коротконогого мерина, запряженного в одну из телег, показалось ему знакомым. Он стал вспомнить. «Кого же мне напоминает этот мужик своим широким лицом с большим шишковидным носом? – подумал Петр. И, взглянув на свои руки, тут же сообразил: – Да он же похож на алхимиста Шилова! Только у того шея толще».

Петр сразу вспомнил уроки медицинской ботаники, которые он постигал на аптекарском огороде за Мясницкими воротами под руководством алхимиста Василия Шилова. Тот по-мужицки грубо, но с отеческой теплотой выхаживал покалеченные руки Петра и рассказывал о секретах и премудростях лечебных трав. Вспомнил он и жалобно скулящих щенков, и «ползущий» к ним корень ненавистного ему чистотела. Но между всеми этими картинами вклинивалась – сначала робко и мутно, но потом все настойчивее и ярче – сцена, в которой с государем случился пароксизм. А рядом с царем почему-то всплывало страшное лицо боярина Языкова. Петр вздрогнул, тряхнул головой – и видение исчезло. «Ух!» – выдохнул он. Чуть шире отдернул полог и полностью отдался созерцанию дивной природы. Наконец от монотонной езды его веки отяжелели, и он, безвольно уронив голову на грудь, незаметно заснул. Ему снился братец, который хохоча выбежал из усадьбы и спрятался в ближайшей роще за кустом, а Глашка носилась среди деревьев и громко звала малыша. Вдруг Петру привиделось, что рядом никого нет: ни Готфрида, ни Филиппа, ни стрельцов – никого! А повозка без возницы с большой скоростью несется к дремучему лесу. Деревья в лесу толстые, с большими колючими сучьями. Они стоят так плотно, что между ними не то, чтобы проехать на повозке, человеку протиснуться невозможно. Петр хотел взять в руки поводья, но их не оказалось. Лошади неслись, не замечая препятствий. Расстояние между лесом и повозкой быстро сокращалось. «О боже, сейчас мы врежемся в дерево», – подумал он. И от безысходности положившись на судьбу, обхватил голову руками и распластался на дне повозки, зарывшись лицом в солому. Прошла секунда, две, три… Ничего не происходило. Неизвестность пугала Петра. Наконец, не выдержав, он поднял голову и увидел, что лес неожиданно расступился, и взору открылась бескрайняя ковыльная степь, по которой теперь неслась неуправляемая повозка. Он никогда не видел настоящей степи. От изумления Петр широко раскрыл глаза… И тут среди колосьев ковыля как из-под земли стали появляться красные кафтаны. Петр оторопел. Это были кафтаны стрельцов Разбойного приказа.