– Эй, человече! – постучав тростью по дереву, окликнул плотника Готфрид. – Для кого помост мастеришь?

– Для татя! – делая замах топором, ответил тот.

– А что тать украл?

– Кажись, лошадь.

– И розыск уже был?

– Заканчивается.

– И что ж, сознался тать?

Плотник хмыкнул и удивленно снизу вверх посмотрел на Готфрида. Он с особым любопытством некоторое время разглядывал его добротный дорожный темно-серый полукафтан с отложным воротником.

– Чудно говоришь, господине. Твоя милость, видать, иноземец и ни разу не был на съезжей избе, поэтому не знаешь, что на дыбе все сознаются.

– Твоя правда, на дыбе не бывал и не хочется быть. А какое ему назначили наказание?

– Говорят, что дьяк определил ему батоги и левое ухо отсечь. Сказывал, что татьбы не было, а умысел был. Вот за умысел, в назидание другим, и определил двадцать пять батогов и ухо.

– А воевода где? – взволнованно спросил Петр.

– Где ж ему быть? На месте воевода, в своей палате. – Мужик повернул голову и показал рукой на три овальных окна на втором этаже. – Вон его три оконца. Работает боярин.

– Не знаешь, можно ли ему челом бить?

– В избу стрельцы не пустят. Жди здесь, как только татя выведут на площадь, он и спустится.

Петр с Готфридом отошли в сторону. Петр огляделся, чтобы никого рядом не было, и прошептал:

– Значит, мужика уже пытали на дыбе. Несчастный, наверное, сознался во всех грехах, которых не совершал…

Готфрид молча качнул головой в знак согласия.

Спустя минут десять ворота приказной избы распахнулись, и два крепких молодца в красных рубахах за руки выволокли безжизненное тело мужика и плюхнули со шлепком, словно куль с мокрой глиной, на помост лицом вниз. Два стрельца, выйдя следом за ними из ворот приказа, поставили у стены стол, скамью, а чуть поодаль – кресло. Место за столом занял дородный дьяк боярской осанки в шелковом кафтане, подбитом лисьим мехом и в меховом колпаке. Он положил скрученный свиток допроса на стол, снял с шеи чернильницу и, повернувшись к пустующему креслу, замер в ожидании. Несколько любопытных осторожно приблизились на допустимое расстояние к помосту и, вытягивая шеи, старались разглядеть преступника. Через некоторое время в сопровождении четырех стрельцов, слободского старосты и нескольких дворян вышел с верхнего этажа своей канцелярии на площадь воевода – старый, тучный, с седыми лохматыми бровями и нездоровым цветом лица. Одет он был в атласный зипун, поверх которого накинул охабень. Ворот зипуна воевода из-за одышки распахнул, борода нечесаными клочьями свисала на голую грудь. Он грузно сел в кресло. Подошел дьяк, поклонился в пояс и спросил, можно ли начинать? Воевода молча, с интересом обвел взглядом собравшихся на площади людей.

– Дьяк, мало народа собралось, – усталым голосом проговорил он. – Видать, бюричи совсем обленились, не оповещают люд, не радеют как надлежит о государевой службе. Ну да ладно, – махнул он рукой, – давай читай.

Дьяк развернул свой свиток и громким голосом зачитал сказку о винах осужденного мужика, свидетельские показания крестьянина и земских ярыжек, а также собственное признание виновного, полученное под пыткой.

– А посему, – читал дьяк, – тебе, Офонасий Овчина, травник-помяс Верхососенского уезда, за твой злой умысел совершить воровство назначаю батоги: десять ударов по спине, пять по животу и десять по ногам. А чтобы и дальше отлучить тебя от всякого лихоимства, ты проговариваешься к отсечению левого уха. – Дьяк свернул свиток и поклонился воеводе.

Тот тяжело встал и, выставив свою клочковатую бороду вперед, произнес:

– А ну, люд, кто еще знает, какие вины имеются за этим вором?