Возникла короткая грозная пауза.
– Что-то не так? – спросил он, приглядываясь.
– Нет, всё хорошо. Очень хорошо, – тяжко и страшно вздохнула она.
– В чём же дело?
– Дело в том, Джонни, что…
– Что?
– Что меня трясёт.
– Ах, вот оно что! – рассмеялся он расслабленно и шлёпнул рукой по дивану. – А вы садитесь поближе! И всё пройдёт.
В порванной юбке она подошла, подошла, подошла, еле переставляя красивые ноги.
Села.
Он придвинулся к ней, стал в упор, как пьяный нежный врач, разглядывать её лицо.
– Вы поэт.
– Да.
– Вы… красивая.
– Говорят.
Губы её дрогнули гримасой очаровательной жалости.
– Почему не пьёте?
Он чокнулся своим бокалом.
Она скосила зелёные глаза на свой дрожащий бокал, обхватила ладонями, чтобы не разлить, испугалась вмиг, что раздавит, и тут же выпила, выпила, выпила залпом желанное, игристое, ледяное вино.
– Great! – Он допил свой, отобрал у неё бокал, словно ёлочную игрушку у описавшейся девочки, поставил бокалы на пол.
Взял её руку. Мягкую, прелестно-безвольную.
– Были на концерте?
Она кивнула, не в силах оторваться от этого близкого, желанно-пугающего лица.
– Понравилось?
Она кивнула. И вдруг рыгнула.
Он тепло и устало рассмеялся и положил потную, сильную, шершавую ладонь ей на щёку.
– Извините… – пробормотала она.
– Что же поэту понравилось у музыканта?
Вино быстро и чарующе действовало. Она стала приходить, приходить в себя.
– Мне?
– Да, вам. Как же вас зовут, красивый поэт?
– Вы уже спрашивали. Ляля.
– I'm sorry! Ляля… – Он гладил её щёку. – О чём вы пишете? О любви?
– О смерти тоже.
– Прочтите.
Она набрала, набрала воздуха и заговорила полушёпотом, нараспев:
Джонни сильно и страшно смотрел в упор. Рука, замершая на её щеке, ожила, двинулась грубо дальше, обхватила мягко-властно прелестную тёплую шею, потянула, потянула. Губы его влажно-настойчиво раскрылись. Но её ладони упёрлись, упёрлись в его разгорячённую грудь.
– Нет, нет…
– Что? – Он непонимающе и страшно остановился.
– Джонни. – Глаза её изумрудные, смарагдовые, с мельчайшими вкраплениями терракоты, сердолика. – Я же сказала, что я не пляжная курильщица травки.
– Вы… ты не хочешь меня?
– Хочу. Но не так.
– Как же?
– Вот так. – Она размахнулась и сильно ударила его ладонью по щеке.
Под внезапную торжественную органную музыку над текстом вспыхнула голограмма: слон, входящий в пустой собор Святого Петра. Это был традиционный сигнал к дневному сну, обязательному для Гарина.
– А он не графоман! – удовлетворённо и громко произнёс Платон Ильич, закрывая текст.
Второй слон вошёл в собор. За ним – третий. Гарин зевнул – широко и страшно. Затем решительно встал и зашагал к санаторию. Когда в собор входил двенадцатый слон, он обычно засыпал.
Дойдя до своего номера, он помочился, разделся до трусов и старомодной бледно-синей майки, снял пенсне и повесил его на настольную лампу, положил смартик с торжественно звучащей голограммой на стол, забрался в свежую постель и тут же заснул.