Мамины глаза становятся огромными, как блюдца. Папа замирает в процессе жевания, потом нервно сглатывает, хватает стакан и запивает. Глотает снова, прочищает горло.

– Мне… послышалось? – спрашивает сурово.

– Нет. Биологический отец Олюшки – Никита Гранин.

Папа хмурится. Темнеет лицом. Вытирает рот салфеткой и встаёт из-за стола.

– Родя… – говорит ему мама.

– Мне надо… мусор вынести.

– Ночь на дворе, какой мусор!

– Мне… надо! – бросает он и уходит. Но дверью не хлопает, памятуя об Олюшке.

– Элли, как же это так? – горестно спрашивает мама. – Ведь Никита, он же тебе чуть всю жизнь не загубил. Помнишь, как эти Гранины вели себя, когда ты в него влюбилась? Они же готовы были нас всех со свету сжить. Не понимаю, как мы выжили тут. Впору было в другой город переезжать. Как травили, как с работы хотели выгнать, а тебя даже предлагали в психушку отправить. Мол, одержимая мальчиком, это ненормально.

Я опускаю глаза и смотрю в тарелку.

– Мама, всё это помню прекрасно.

– Так зачем же ты…

– Прости. Когда его назначили главврачом нашей клиники, у меня тоже были всякие мысли. Перевестись в другое место, переехать даже. Но потом… Как бы тебе это объяснить…

Мама кладёт мне ладонь на руку. Улыбается.

– Я понимаю, Элли. Старая любовь не ржавеет, да?

Молча киваю.

– Прости… – говорю едва слышно.

– Ну что ты, доченька, – мама гладит меня по голове. – Не надо было, конечно, тебе с этим упырём связываться. У них вся семья такая. Что папаша был, что жена его… О покойниках не будем плохо, ладно уж. Но мне кажется, Никита – весь в отца, а брат его – в мать. Скажи, а он сам-то знает?

– Знает.

– И что?

– Требует, чтобы я разрешила ему видеться с дочкой.

– А ты?

– Отказала.

– И правильно. А он?

– Подал на меня в суд.

– Господи, – мама закрывает рот ладонью, её глаза становятся испуганными.

Возвращается папа. Видимо, выходил во двор продышаться, нервы успокоить. И угодил под новое известие.

– Родя, Гранин подал на Элли в суд! Хочет совместную опеку над Олюшкой! – говорит ему мама.

У папы сжимаются кулаки.

– Точно трактором его перееду, – рычит он.

– Папа, не нужно. Тебя посадят, и ты не сможешь видеть, как Олюшка сделает первый шаг, как пойдёт в школу, в университет, не побываешь на её свадьбе, – говорю примирительным тоном.

Папа смотрит на меня, потом садится. Вздыхает и берётся за вилку.

– Уговорила. Пусть живёт… упырь.

У меня отлегает от сердца.

Мы сидим так долго. Расходимся, когда стрелки приближаются к трём часам ночи. Я гощу у родителей ещё пару дней, а потом возвращаюсь обратно, обещав держать в курсе событий.

Завтра отпускной период в моей жизни закончится. Я вернусь в клинику, и там предстоит сделать окончательный выбор: или написать заявление по собственному желанию, или продолжить борьбу за своё место под солнцем.

Вечереет. За окнами питерская осень, довольно хмурая и сонная. Я сижу в детской, Олюшка только что задремала. Вскоре мы пойдём прогуляться. Хочу или нет, но ребёнку нужен свежий воздух, пусть даже и влажный и сырой. Но всё лучше, чем квартирный. Пока думаю, что надеть, начинает вибрировать телефон. Вижу имя на дисплее, по сердцу расплывается тепло.

Борис.

– Привет, Элли, как настроение перед возвращением на работу?

Мы созванивались пару дней назад, я ему сообщила о грядущем событии.

– Боевое. В целом. Есть сомнения…

– Предлагаю прогуляться.

– Понимаешь, мне нужно с Олюшкой…

– Если ты не против, могу присоединиться к вашей компании.

– Конечно, приходи.

Потом называю адрес и, радостная, начинаю собираться. Через сорок минут мы неспешно идём по набережной, я толкаю перед собой коляску, Борис идёт рядом. Мне очень хочется признаться, что скучала по нему. Ведь не виделись с того момента, как я ушла в отпуск. Он восстанавливался после операции (трепанация черепа – штука очень серьёзная), а сама не могла его навещать, поскольку не хотела никуда выходить из дома, и мы только созванивались.