С детьми у меня туго.

Нет, я их люблю, но… боюсь привязаться.

А это плохо. То же самое, что подписать себе смертный приговор.

Поэтому с Соней пытаюсь даже не говорить. А это тяжело. Она такая милая, что хочется погладить её по светлой головке, прижать к себе пухлой щёчкой. Она ещё хочет кушать, поэтому слюней полный рот и посасывает воздух.

Какая-то пара минут — и я уже очарован этой крошкой.

И как только появляется возможность — не спорю с Настей и ухожу.

Меня удовлетворило то, что я увидел.

Она живёт хорошо. С таким-то братом — и понятно. Но не в этом дело.

Квартира у неё уютная, светлая. Сразу видно, где этот маленький дизайнер приложил свою руку.

У неё на стенах написан букет розовых роз. Расставлены безделушки по местам. Не абы как, а красиво. Увидел только одну комнату. Уверен, вторая не хуже. Там, видимо, спальня с её женишком.

У неё всё хорошо, и я должен быть спокоен.

Но вместо этого, стиснув челюсти, вылетаю из квартиры. В гневе.

Всё это — принадлежит не мне.

И это бесит. Вызывает желание кого-нибудь убить.

И чтобы этого не сделать — сажусь в машину, завожу мотор. Хочу тронуться с места, но взгляд касается пассажирского сиденья. И розового шарфа, свисающего на коробку передач.

Вот же растяпа, забыла его.

Хватаю шарф и быстро выхожу из салона, помня, что дверь у неё открыта.

Поднимаюсь на первый этаж и прямо перед дверью словно задерживаю дыхание. Квартира пропитана запахом Насти, детского приятного порошка и чем-то ещё. Сложно сказать.

Перешагиваю порог, разуваюсь и прохожу в гостиную.

— Ты у меня шарф в машине забыла, — поднимаю его в воздух, как доказательство.

И столбенею.

Я не вовремя.

Настя, сидя на диване с обнажённой грудью, кормит малышку.

И, млять, это лучшее, что я видел в жизни.

Залипаю. Как ненормальный.

Настя дёргается, отчего грудь качается, и Соня выпускает её изо рта. Набухшая горошина с белой жидкостью мелькает перед глазами.

Сглатываю.

И оторваться от этого вида не могу.

— Гордей! — Покровская повышает голос, и он действует для меня как отрезвляющая оплеуха. А мне ни хрена не стыдно, кроме того, я не убегаю, когда меня ловят с поличным за рассматриванием женской груди. — Ты…

Сонечка от испуга начинает плакать, и я уже хмурюсь. Напугали ребёнка. Из-за меня.

— Я оставлю шарф на тумбочке, — хрипло говорю, сам от себя не ожидая. Отворачиваюсь, хотя разглядывал бы Настю ещё много времени.

А она испугалась. Глаза не видел, а вот тон всё выдал.

Ухожу, кинув шарф на тумбочку в коридоре. Снова сигаю из квартиры и валю от этого места куда подальше.

Приезжаю домой. Возбуждённый, взбудораженный.

Капец, как меня торкнула эта сцена.

И дело даже не в самой груди. А потому, что это Настя. Её ребёнок.

Меня прёт от этой связи, пропитанной нежностью.

И сейчас, сидя за барной стойкой и вливая в себя воду, понимаю, что схожу с ума.

На плечи неожиданно падают женские ладони.

Стискиваю зубы.

Млять, Катя.

— Ты сегодня рано. Что-то случилось?

Не могу её терпеть в последнее время, но оборачиваюсь на барном стуле, чуть не сбивая её коленями. Она вовремя отпрыгивает, но ненадолго. Хватаю её за запястье, притягиваю к себе, зажимая между ног.

Грубо, не заботясь о её комфорте, хватаю за шею. Заставляю её наклонить голову и вгрызаюсь в её шею.

Надо выпустить пар. Срочно.

Руки не слушаются, тянут за пояс халата.

— Ты сегодня такой… дикий, — говорит с придыханием. — Это из-за воздержания?

Усмехаюсь ей в кожу. Ещё бы месяц к ней не притрагивался, если бы не Покровская.

Осыпаю кожу поцелуями без особого восторга. Хватаю за зад, исследую бёдра.

Меня не интересует, получит ли удовольствие она. Но долбить насухую не приносит наслаждения. Можно и кулаком воспользоваться.