- Здравствуйте! Кем вы приходитесь девочке? - пристально смотрит на меня.
- Мамой! - практически выкрикиваю. 
Пытаюсь найти в сумочке паспорт, но руки не слушаются.
“Блин!” - крутится на периферии сознания: “Я ж ведь еще там виолончель забыла”
Минус куча денег и маленький трофей для Вильцева. Впрочем, какая сейчас разница?!
- А возраст? - как будто подсказывает врач.
- Пять! Пять лет!
Фыркает.
Вздергиваю голову. Такая реакция от медика кажется мне сейчас максимально неподходящей. Волна раздражения поднимается до горла.
- Да как…
Взглядом указывает на герб больницы, укрепленный на стене.
- Взрослый стационар, - поясняет медик. - У нас нет никого младше восемнадцати лет.
Эта информация как будто почву из-под ног выбивает.
- А где… она? - шепчу похолодевшими губами.
- Вам должны были сообщить.
- Кто? - выдыхаю.
- Экстренные службы, - отводит взгляд. - В зависимости от состояния. Скорая или…
Мне не надо чтобы он договаривал.
Теперь я уверена: у меня еще точно никогда не было худшего предновогоднего концерта.
Мозг говорит, что вроде бы самое время плакать, но у меня только губы трясутся. Слов нет.
- А З-зеленцов… Геннадий? - смотрю на врача.
И тут его кажется пронимает мое состояние.
Медик прочищает горло, потом оборачивается. 
- Вообще-то мы не даем сведения не родственникам.
Задерживаю дыхание. Да как ты так в точку-то попал? Ах да, вероятно увидел то, что на моем пальце нет обручального кольца.
Смущенно натягиваю перчатку. Хотя в приемном тепло. Какой смысл? Сейчас я выгляжу странно, зажившая пальто под мышкой, одетая в длинное расшитое блестками, вечернее платье и с меховой перчаткой на правой руке.
- Но… - продолжает врач. - Позвоните в диспетчерскую службу, все то же самое услышите.
Он плюхается за компьютер и, подслеповато щурясь, вглядывается в монитор.
- Да, Зеленцов-то как раз у нас есть. Кхм… - замирает, прикусывает губу.
Маска у него натянута на подбородок, поэтому ничего не скрывает мимику.
Замечаю на его усталом лице, носящем следы видимо тяжелого предпраздничного дежурства, сочувствие.
- Он в данный момент на операции, - наконец сообщает мне доктор до того как я успеваю испугаться, что Гена уже мертв.
- Я дам вам номер, по которому можно связаться с нашими врачами. Они сообщат, когда вы сможете повидать его. Скорей всего это завтра. Еще наркоз, реанимация.
Врач что-то быстро чиркает на листе, и я дрожащими пальцами принимаю бумажку. 
Вздрагиваю и разворачиваюсь.
Наркоз. Реанимация. 
Еще этим утром у меня была семья и я была счастлива. Теперь ничего уже нет.
Выхожу на улицу, засовывая ладони в карманы. Хочется орать так, чтобы рухнула эта долбанная больница.
Выть от бессилия.
Геннадий где-то там на операции. Ему скорей всего уже дали наркоз. Бригада скорой, которая привезла его сюда и, возможно, последними видела мою девочку, уже умчалась по новым вызовам. Это я успела выяснить у сердобольной медсестры приемного, которая втолковывала мне, что лучший способ найти дочку - звонить в МЧС.
Еще есть вариант вернуться на место происшествия. 
“Но захотите ли вы это видеть?” - заглянув мне в глаза, спросила медсестра.
Я хочу орать!
И плакать!
И биться о стену!
В этой больнице, в месте, где, вроде как, принято помогать тем, кому плохо, тем, кто попал в беду, никто не может помочь мне. 
В МЧС бормочут что-то невразумительное: обзванивайте стационары. 
Как можно не знать, куда делся один маленький ребенок?! 
А если она… если она куда-то ушла?
Испугалась. Убежала. 
От этой картины мое сердце еще сильнее обливается кровью. Моя маленькая девочка в огромном мегаполисе ночью. Одна.