Муссолини был для нее отцом-героем, сильным, нежным и добрым, позволяющим ей делать, что она хочет, и потакающим ее капризам. Она начала делить мир на простых смертных и ярких, мощных людей-гигантов, главным из которых был он. Слишком тощая, чтобы слыть красавицей, лопоухая, с тонкой шеей, в ней не было ни нежности, ни обаяния, хотя она была разумна и любознательна. Уже в девять лет Эдда во многом походила на отца: страстная, ревнивая и властная, непредсказуемая и своенравная. И еще у нее были очень черные, очень круглые глаза и надменно-высокомерный взгляд, тем более поражающий на маленьком костлявом лице.

Первые сквадристы, фашистские боевики, будущие чернорубашечники, появились в 1920 году в провинции Болонья. Это были националисты, бывшие армейские офицеры и молодые землевладельцы, единые в своем страхе перед левым переворотом. После окончания войны тут и там вспыхивали разного рода анархистские бунты, насилие стало обычным способом выражения недовольства, но тут было что-то иное. Специализируясь на «карательных рейдах», они прочесывали деревню за деревней на старых военных грузовиках. Вооруженные manganello, дубинками с металлическими наконечниками, они избивали людей, насильно вливали в них для унижения и «изгнания грехов» вызывающее понос касторовое масло, громили отделения профсоюзов и Социалистической партии. Некоторые были облачены в черные рубашки «ардити» с лозунгом Non me ne frego («Мне наплевать!»). Свое оружие – беспорядочную мешанину из пистолетов, дробовиков и старых винтовок – они называли mezzi energici, то есть «доблестные инструменты», а свои вылазки – охотой. Женщин иногда насиловали прямо на глазах членов их семей, не смевших вмешаться и сгоравших от унижения, горечи и стыда.

После Болоньи их отряды, или, как они себя называли, squadre, появились в Тоскане и Эмилье. Фашизм на раннем этапе объединял людей самых разных социальных слоев и политических взглядов, и к ним примыкали студенты, авантюристы разных мастей, националисты и футуристы. Себя они воспринимали как воинство, отправившееся на святую миссию. К концу года в Италии было девяносто действующих независимо друг от друга «фашо», насчитывающих в общей сложности двадцать тысяч членов, но в единую политическую партию еще не слитых. Журналист Марио Миссироли, с которым Муссолини, как говорят, провел свою последнюю дуэль, писал, что происходящее напоминало вечеринку, перерастающую в оргию. Все выкрикивали бессмысленные лозунги, не в состоянии найти выход. Италия, продолжал он, «с каждым днем все больше и больше превращалась в страну, которой никто не правит, и править которой невозможно».

Оказавшись не в состоянии ни подавить насилие, ни найти общий язык с социалистами и Народным фронтом, правительство меньшинства пало, и премьер-министром опять стал Джилотти. Но при всем своем опыте и осмотрительности, он был запятнан предвоенной позицией нейтралитета, к тому же ему было уже около 80 лет. Он забросил попытки проведения финансовой реформы, не смог контролировать беззаконие и снять страхи перед социалистической революцией, предпочтя не задействовать армию, карабинеров, полицию. Многие итальянцы, в ужасе перед надвигающейся полной анархией, жаждали появления сильного лидера.

Ничто из этого не ускользало от внимания Муссолини. На страницах Il Popolo d’Italia он мобилизовывал своих сторонников, с огромной скоростью выпуская статьи, в которых провозглашал, что пристрелит каждого, кто осмелится ему помешать, и время от времени вылезая, «как медведь из логова», наружу. Соседи жаловались, что офис его превратился в «клетку сумасшедших». В отчете полиции Муссолини характеризовался как противник, которого следует опасаться, – умный, умелый оратор, коварный и равнодушный к деньгам. Снизив градус своего прежнего категорического неприятия церкви и государства, он ловко сдвигался вправо, подогревая своих читателей нападками на «социалистических варваров». К фашизму стали дрейфовать и некоторые профсоюзные лидеры, и помещики с промышленниками, и католики, напуганные коммунистическим атеизмом. В числе реальных и важнейших умений Муссолини была способность объединять и контролировать разрозненные группы, даже если это означало резкую смену курса и противоречие собственным словам. «Я одержим диким, необузданным желанием, – писал он, – оставить в нашей эпохе свой след, как лев оставляет след своими когтями».