– Что дальше? – разволновался Птолемей.

– Пойдем в гимнасий, – ответил ему Александр.

– Туда, где папа дал мне корону?

Юба поднял брови. Хотя малышу в то время было всего лишь два года – возраст, от которого остается не слишком много ярких картин, – он ясно помнил тот вечер, когда отец воссел рядом с матерью на золотом престоле и провозгласил Цезариона не просто своим наследником, но и преемником Юлия Цезаря. Тогда же он, наперекор воле Рима, объявил о браке с мамой. Александру были пожалованы Армения, Мидия и еще не завоеванная Парфия. Мне достались Киренаика и остров Крит, а Птолемей стал царем всех Сирийских земель. Несмотря на то что правители нашей династии носили простые матерчатые диадемы, расшитые крошечными жемчужинами, отец преподнес нам золотые короны с рубинами, и этот щедрый подарок навсегда отложился в памяти малыша. Вот только теперь люди Октавиана переплавляли золото в уплату воинам-победителям, а наше наследие обратилось в прах.

Губы Александра изогнулись уголками вниз, и я поняла: он тоже борется со слезами.

– Да, это там, где отец провозгласил тебя царем.

При виде гимнасия солдаты, сопровождавшие нас, обменялись изумленными возгласами. Окруженное тенистыми рощицами здание протянулось более чем на два стадия[3] в длину; его портики были тщательно выбелены гипсом, из-за чего мерцали даже при лунном свете. Однако Октавиа-ну было не до красот местного зодчества.

– Повторим еще раз все, что я написал, – велел он.

Агриппа торопливо развернул свиток, дотоле спрятанный в складках его плаща, и проговорил:

– Сначала – о самом городе.

– А потом?

– О том, сколько жителей Александрии станут римскими рабами.

Октавиан резко мотнул головой:

– Ни одного.

Агриппа нахмурился.

– Твой дядя привез из Галлии сто пятьдесят тысяч мужчин…

– И что получил взамен? – пренебрежительно перебил его Юба. – Спартака. Восстание рабов, не оценивших блага, дарованные Римом.

– Верно. В мавзолее царицы достанет золота рассчитаться с каждым солдатом, сражавшимся за меня. На этот раз мы не станем платить рабами.

– А если солдаты потребуют женщин?

– Пусть покупают блудниц.

У самых ступеней гимнасия, где воины с тяжелыми щитами наперевес отсекли нас от народа живой стеной, я вдруг остановилась, не в силах двинуться с места.

– Что с тобой? – зашипел Александр.

Я была слишком напугана. Мне представилось, что случится, если Октавиану придет на ум поджечь это здание. Начнется столпотворение; мужчины устремятся на воздух, давя ногами упавших женщин и детей, а входы и выходы окажутся перекрыты римскими солдатами. Двери будут заперты точно так же, как в мавзолее матери. Я замерла у подножия длинной лестницы, и Агриппа шагнул ко мне.

– Не надо бояться. Если бы Цезарь желал вашей смерти, вас уже не было бы в живых.

«Ну конечно, – сообразила я. – Мы ведь нужны ему для триумфа». И пошла вслед за ярко-красной накидкой.

Внутри гимнасия при виде Октавиана тысячи горожан безмолвно рухнули на колени.

– Теперь понимаю, – саркастически заметил он, – чем Антония так привлекал Египет.

– Ты фараон, – вставил один из солдат. – Прикажи, и эти люди станут голыми танцевать на улицах.

– Я думал, они здесь и так это делают, – ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.

Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[4]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся в живых сын захотел покончить с собой – насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь бессердечную одержимость.