Она смотрела на меня все так же игриво, с влагой в слегка измученных смехом глазах. Я не выдержал, рванулся, ударом распахнул взвизгнувшую калитку и, разрывая густой хвойный воздух, понесся к озеру сквозь полосатый пятнистый лес.

Вот такой и был наш самый романтический летний час. Какой же я был тогда дурак, просто сил нет. Но что поделаешь, если ты молод, да еще у тебя, как это сказать, летнее головокружение, что ли…

Впрочем, вернемся в зиму. Кстати, не знаю, как у вас, у нас до конца марта зима. В тот день, когда я нашел свою чудо-коробочку, Сима притащилась позже обычного и при этом вся какая-то возбужденно-отрешенная. Она не то что не поздоровалась, а, кажется, даже и не заметила меня, как если бы я был частью приглядевшейся старой мебели в прихожей.

– Ба, скажи честно, я красивый или урод? – спрашиваю, рассматривая себя в зеркале трюмо прям как девица.

Весь неказистый какой-то, робкий, нос слишком большой, нижняя губа выдающаяся, флегматические, как у сенбернара, глаза и, правду говоря, с точки зрения мужественности – сомнительные.

– Ты великолепен как бог! – твердо отвечает мне бабушка. Врет, конечно, но все равно приятно.

– А почему никто этого не замечает?

– Завидуют.

Ну старуха! Врет и не краснеет. Если она, конечно, вообще может еще краснеть.

– А ты тоже, наверное, была раньше красивая, – как истинный джентльмен отвечаю комплиментом на комплимент.

– О! В свое время мимо вашей бабушки, – это она о себе так, – ни один кавалер не мог спокойно пройти, а потом молодость пролетела, – грустно вздохнула она и уставилась в пустоту, – дети пошли, понимаешь ли, работа была тяжелая, и вот так вот я…

– Ссохлась и скукожилась?

– Ну да, – согласилась бабушка, – ссохлась и скукожилась и никому теперь уже не нужна.

– Ну как это никому? Мне нужна! И всем нам нужна! Что бы мы без тебя, Ба, делали? Кто бы, например, цветы поливал, собирал майонезные баночки? Ведь ты, Ба, хоть и старая, но зато добрая. Не то что это проклятая Сима – молодая и стерва.

– Почему же стерва? – Это она меня этому слову научила. – Симочка хорошая.

– Ну ты скажешь, тоже мне хорошая. Я без подзатыльника еще ни одного дня с ней не прожил.

– Это у тебя просто подхода к ней нет. К женщинам ведь подход нужен.

– Да?

– Конечно!

– Подход, говоришь? Ну ты меня прямо озадачила. Кстати, пойдем, нас к чаю зовут.

Я выбежал из затхлой ее комнаты и побежал, прыгая через четыре ступеньки, в столовую, где после ужина мы пьем чай или молоко с печеньем и вафлями.

– Что ты скачешь как бешеный? – огрызнулась мама. – Почему от тебя люстра звенеть должна?

– Потому что дом деревянный, – объясняю я. – По дереву ударные волны легко распространяются, вот люстра и качается.

– Как ты себя, умник, сегодня чувствуешь? – спрашивает папа уже за чаем, ни на секунду не отрываясь от чтения.

– Исключительно замечательно. Сима, хочешь посмотреть на курильские гейзеры? – говорю и дую в горячий чай через соломинку.

– Мне кажется, меня вырвет, если я еще хоть секунду буду смотреть на твои гейзеры.

– Серафима! – устало возмущается мама. – Ну что ты как маленькая.

Так ей и надо!

– Я к тебе подход знаю, – с полным ртом погрозил я тетушке пальцем. – Так что лучше у меня не выкобенивайся.

– Что еще за слово такое?

– Нормальное слово. От греческого «выкобеники». Наука такая даже есть – про эники и бэники.

– Ели вареники, – добавил папа автоматически.

– Сам давай ешь и не выкаблучивайся.

– А я и не выкаблучиваюсь.

– Аик дурак, гы, гы, – как обычно вставляет моя трехлетняя сестра, сделанная в Америке, о которой мне и говорить не хочется. Даже имени моего выговорить не может. Мое педагогическое кредо: младших надо убивать, пока они не подросли и с нами не разделались.