К тому времени она уже пару недель жила с нами, но в столь интимной ситуации мы оказались впервые. Раньше, когда мы оставались одни, она, как правило, издевалась надо мной или, что называется, крысилась, не давая мне к ней подойти. Один раз предложила мне препарировать с ней лягушку. Я отказался и заявил, что это бессердечно. Она назвала меня трусом и высказала сожаление, что меня ей не разрешат препарировать. Но иногда она была удивительно доброй.

Солнце пульсировало на скамейке, траве и песке под шуршащими ветвями. От листвы на ее щеку, загорелое плечо и платье падали переливающиеся блики-зайчики. Они же суетились на темной заскорузлой скамье, о которую она опиралась тонкой слегка вывернутой рукой. С порывами ветра ветви над лавочкой раскачивались и шелестели как бубнами, и тогда зайчики на Симе разом сходили с ума, или, точнее, теряли головы.

Кроме ее голоса и лиственных шорохов ухо различало отвлеченные звуки, сливающиеся из тонких повизгивающих голосков невидимых детей, и еще чей-то голос округло звал: «Ми! Ха! Ми! Ха!», но Ми и Ха никак не отзывались. Как комета, резким мастерским зигзагом появилась и испарилась отвлекшая меня муха.

– Что-что? – не уловил я ее слов.

– Иди-ка ко мне, говорю.

Душа моя тут же провалилась куда-то в холодок у копчика. «Что бы это значило? Кажется, пропустил что-то важное».

– Садись сюда.

– Зачем? – говорю, будь я неладен.

– А чего ты так далеко? Ты что, боишься меня? – При этом она подозрительно прищурилась.

Я героически встал и разделил с ней ту самую пульсирующую тень под ветками. Сердце у меня взлетело откуда-то из штанов под самое горло и забилось там как пойманный воробей. Я весь таял, маялся и был как наэлектризованный от пристального ее взгляда, сиявшего теперь так близко от моей предательски розовой щеки.

– А девочка у тебя есть? – спрашивает кокетливо.

– Ясно же и так, – отвечаю, безуспешно ловя очередную проворную муху.

– Вот так здорово! А раньше ты говорил, что ты никогда не влюбишься.

«Я этого чего-то не припомню», – подумал я про себя, а вслух ответил:

– Какие только в детстве мы не приносим клятвы и обещания.

– Когда же свадьба?

Тут я внезапно придумал перестегнуть ремень на сандалии.

– Натирает, гадина.

– А давай босиком ходить, – говорит она и, уперев пятку в носок, сбрасывает тапочку за тапочкой.

– Стекла много.

– Струсил! Струсил!

– Ладно, пойду, – говорю. – Дел у меня уйма. – А сам думаю: «Что же я, дурак, делаю?»

Суетливо-деловито-лукаво встаю, потягиваюсь, неповоротливо изгибаясь.

– Стой! – вскакивает. – Закрой глаза.

– Зачем это еще?

– Ну закрой.

Ее тень заполонила внутреннюю красноватую сторону моих век, я почувствовал ее бархатный запах, ее горячее дыхание, скользнувшее по моей словно ворсистой щеке. Она прикоснулась к моим вискам, и я едва успел увернуться от поцелуя, что привело ее в восторг, едва не перешедший в истерику.

– Почему ты не даешь мне тебя чмокнуть? Я же все-таки твоя те-ту-шка.

– Противно, – брякнул я, а хотел сказать, что просто не перенесу, возможно, даже не выживу, если ты еще раз прикоснешься ко мне, ибо я с ума схожу при одной мысли о твоем запахе, при одном звуке твоего резкого, с хрипотцой, голоса…

– Тем более могут вернуться родители, – пробормотал я в солнечном исступлении.

– Что-что ты сказал?

– Я сказал, что нас могут застать.

– Что-о-о? Застать? Застать?! Какой же ты пошлый. Хо-хо! Это что получается, я пыталась тебя изнасиловать? Вот так здорово!

– Перестань! – крикнул я и нахмурился.

– Пошлый и гордый, – посерьезнев, добавила она, внезапно остепенившись. – Го-ордый, – вдруг повторила протяжно и прищурившись, словно что-то прикидывая. – Это хорошо. Это очень нужно.