Хартман молчал. Он безучастно смотрел на шерифа, его псов и почти не дышал.

– Я к тебе обращаюсь, слышишь! – закричал шериф и взвёл курок револьвера, не доставая из кобуры.

– Ты трус.

Услышав слова рыжего, Далтон побагровел и злобно запыхтел. Остальные тоже напряглись и подняли тренера.

– А ну повтори! – вызывающе сказал шериф.

Клинт спокойно повторил:

– Ты – трус.

Он положил мешок кукурузы на ступени. Затем он стал медленно спускаться, продолжая говорить:

– Ты не только взял с собой огнестрельное оружие на бой со смертным человеком, но и привёл своих псов, – он спустился с лестницы под прицелом трёх ружей и встал. – Я не уважаю никого, но тебя – больше прочих.

– Бросай оружие на землю, сукин сын! – приказал ему Далтон. В окружении трёх верных людей он чувствовал себя в полной безопасности.

– В отличии от тебя – я не трус.

Внезапно лицо Клинта изменилось. Его глаза загорелись яростным огнём. Брови сомкнулись над яркими глазами, а во рту оскалились зубы. Никто не успел заметить, как на месте рыжего в воздухе завис его плащ.

– Сукин…

Внезапно он возник прямо перед шерифом. Рука с рапирой дёрнулась, и в воздух вырвался фонтан крови. Так же стремительно он метнулся к остальным. Вокруг Клинта мелькнул блестящий клинок, и оба пса упали замертво. Третий успел выстрелить, но мимо, – Клинт отклонил ствол тренера эфесом. Затем лезвие пронзило его грудь, и тут же рыжий вырвал его наружу. За две секунды прервались четыре жизни.

Клинт выдохнул, будто всё это время не дышал. Он резко смахнул с рапиры кровь и вернул в ножны. Теперь все видели на нём блестящую броню – доспех, – грудной и на правой руке. Перед ними стоял не кто иной, как один из благородных рыцарей Нортфорта, один из столетнего ордена, верный и справедливый эквит короля.

В серый прохладный день, когда однако солнце пробивалось ещё сквозь тучи, по дороге из города цокал копытами Черногривый. Ведя коня не быстро, юноша верхом, находясь явно в хорошем расположении духа, во все глаза разглядывал поля. Ветер гулял, топтал пшеницу, развевал одежды крестьян. Облака бежали по небу далеко за горизонт, чтобы там стать великой грозой. Навстречу всаднику двигалось овечье стадо, подгоняемое немолодым человеком. Поравнявшись с ним, пастух приподнял шляпу:

– Здарово, Эрик!

– Привет! – юноша улыбнулся.

– Что, в городе был?

– Да, был.

– Ну как там? – спросил пастух, останавливая стадо.

– Хорошо, только здесь лучше!

– Правда! – пастух засмеялся. – Чего ездил?

– Да купить кое-что, – глаза Эрика подозрительно ушли в сторону.

– Ну ладно, удачи.

Они распрощались. Юноша же спустился в деревню. Когда конь подошёл к дому, Эрик спешился, подвёл его к коновязи. Черногривый недовольно посмотрел на хозяина, но всё-таки дал себя привязать. Из дома появилась мать с чем-то в руках.

– Эрик, ты?

– Я.

– Ты что же, уже вернулся? Как неудачно, – старушка подошла ближе.

– Ну что такое? – устало посмотрел на неё юноша.

– Да вот! – она помахала перед его лицом.

Эрик выхватил то, что она держала, – это было письмо. Он вопросительно посмотрел на мать, не собираясь тратить время на прочтение.

– Ллойд возвращается! Вот как раз письмо пришло, – он обещает сегодня днём.

– Да? Неплохо. Ну я пойду, – Эрик развернулся, вернув матери письмо.

Она с удивлением посмотрела ему в спину. Добрые глаза с трудом изобразили строгость.

– Куда собрался? К нему брат приехал, а он…

– А что я? Ну приехал, ну и хорошо, – холодно ответил он.

– Брата встреть! Хотя бы на дороге.

– Да-да, посмотрим…

Эрик поспешно отошёл от коновязи и направился к дороге. Старушка что-то кричала вслед, но он не слушал. Занятый мыслями он не обращал внимания, куда идет, и так чуть не угодил в глубокую лужу. Он окунул в неё носок и тут же поспешно отряхнул. Дотошно оглядев его, он протёр туфлю об островок сухой травы. Не удостоив лужу и плохим словом, он пошёл дальше. Через минуту он стоял уже у знакомого места, почти родного дома в три этажа. За эти лета он совсем не изменился. Засохший розарий вызывал в нём тёплые чувства ностальгии. Воспоминания о запахе цветов, беснующихся пчёлах напоминали только о Ней. Эрик поднялся на крыльцо. Сердце его билось часто. Когда он поднёс руку к колокольчику, заметил, как прыгают его пальцы. Он опустил её. Глубоко вдохнул, выдохнул. Позвонил. Ужасное ожидание, которое он ненавидел, которое он хотел растягивать как можно дольше, которое знаменовало скорую кульминацию, к которой он наконец решил подступиться. Тяжесть времени он ощущал сейчас без всяких часов. Жёлтый лист, упавший с клёна, падал дольше всей его жизни. Лист летел вниз, медленно поворачиваясь в воздухе. Его форма мешала ровному падению, – он спускался по лавирующей спирали, и нельзя было понять куда упадёт он, и упадёт ли вообще.