Закончили с рецептами и инструкциями – и Вощинский начал с любопытством осматриваться.

– Не уютно тут как-то – наконец вынес он приговор. – И музыка слишком громкая.

– Кормят вкусно – попытался оправдаться Гоша.

– Дорого! – упорствовал Вадим, заглянув в меню.

Шкуль улыбнулся:

– Я угощаю!

На этот раз он ограничился пивом с чесночными гренками. Вощинский, поморщившись от слова «пиво», заказал двойной эспрессо с мороженым.

– Ты очень быстро справился с психологическим шоком – сказал доктор, когда официантка ушла. – Молодец, многим в этой ситуации психолог требуется…

Шкуль усмехнулся:

– Я очень быстро понял выгоду своего положения. Теперь я, наконец, могу позволить себе заняться тем, чем хочется мне, а не заказчикам. Я стал свободным и счастливым.

– Не все это понимают – отозвался Вощинский. Для большинства сам факт жизни, то есть, физического существования – уже счастье. Вернее, счастье невозможно без этого…

– Не говоря уже о свободе – подхватил Шкуль.

После гибели жены доктор остался для Гоши единственным представителем рода человеческого, с которым он мог общаться не только на бытовые темы. Поэтому сейчас он был рад встрече и возможности «хорошего разговора».

– Это для тех, кому нечего терять, кроме вкусной и здоровой пищи. Для меня – есть и хочется это сохранить. Если удастся сохранить, физическая смерть не имеет значения.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Вадим.

– Высшую ценность.

– Гоша, ты начинаешь меня пугать!..

– «Высшая ценность» – так говорят обычно о человеческой жизни. – Шкуль подождал, пока подошедшая официантка поставила на стол их заказ и ушла. Затем сделал большой глоток пива, подцепил и отправил в рот одну гренку, изобразил на лице приятное удивление – и продолжил:

– Но что это такое – «Высшая ценность»? В данном контексте – ничего, пустой звук. Потому что, если на секундочку поверить в то, что жизнь каждого человека стоит так дорого, то, например, за меня, за мою жизнь сейчас должна была бы бороться вся Всемирная организация здравоохранения. И за жизнь каждого из пациентов твоей клиники – тоже.

– Она и борется! – буркнул сердито Вощинский. – В моем лице. Я лично, как представитель ВОЗ, борюсь за жизнь каждого пациента.

– Это чисто формальный аргумент – Гоша улыбнулся снисходительно, как учитель, которому приходится объяснять ученику общеизвестные вещи. – Во-первых, ты лично – еще не вся ВОЗ. У ВОЗ нет списков всех больных раком и она не ставит на контроль лечение и динамику изменения состояния каждого больного. И ты – уж извини – не отвечаешь ни перед ВОЗ, ни перед кем другим за исход лечения – только перед собственной совестью и профессиональным долгом. А если бы каждая жизнь была действительно высшей ценностью, то именно так и должно было быть.

Вадим возмущенно открыл было рот, но Шкуль жестом попросил его не перебивать.

– Во-вторых, если политики и чиновники употребляют такие сильные выражения, да ещё обобщают – «для нас человеческая жизнь – высшая ценность!» – значит, речь идет уже не только о ВОЗ, но обо всем человечестве. По крайней мере – обо всех жителях той страны, политики которой это говорят – а так говорят почти все политики в мире. А много ли найдется людей, готовых как-то принять участие в моей ситуации, если мы сейчас выйдем на улицу и начнем останавливать прохожих?..

Гоша снова жестом не дал Вощинскому возразить.

– Наконец, в-третьих, и самых главных – дело вообще не в этом. Это выражение звучит так абсурдно, потому что те, кто его употребляют, на самом деле не понимают его истинный смысл. Стоит только понять, в частности, смысл слова «жизнь» – и все становится на свои места.