– Ну, поторопимся. – Сказала тётушка, одетая в огромную темно-коричневую шинель и такого же цвета катанки. – Вера, что с тобой? Ты заболела?

– Да, Вера, ты красная вся, – Катя стащила с правой руки варежку и коснулась голыми пальцами моей щеки.

Я смотрела на неё и все больше стыдилась за себя саму – за свой детский страх перед невесть чем, за свою злость на неё, родную сестру, доброй души человека, всегда заботившегося обо мне, за свое отношение к церкви, ослабевшее после смерти матери. Поправив сползший на бок беретик, я кивнула головой и сказала, что чувствую себя вполне сносно.

Мороз щекотал щеки и, хотя я была тепло одета, спустя четверть часа, когда мы почти дошли до церкви, мне стало холодно. Снег под ногами хрустел громко, ветер то и дело сажал на нос крошечные снежинки и, довольная тем, что более не обижаюсь на сестру, я улыбалась каждому увиденному снеговику. Небо было все заболочено свинцовыми тучами, готовыми опорожнить на землю тяжелый снегопад; солнце, появления которого я так ждала ночью, скрылось, и воздух теперь был пронизан тусклым, неживым светом. Я смотрела на домики, маленькие и большие, старые и недавно построенные, со ставнями и без ставен, с качелями во дворе или с небольшой каруселькой, и впервые радовалась тому, что мы приехали в деревню. Меня несколько раз даже захватили фантазии о том, какое чудное лето будет здесь, где господствует свобода и где душе позволено летать вместе с птицами над пшеничными полями, над широкой рекой, над непроходимым лесом. Правда, оглядываясь назад и тщетно выискивая среди безграничного белого пространства крышу нашего дома, я как будто отрезвлялась, потому что меньше всего мне хотелось возвращаться туда, где есть только грустный и одинокий отец, да мрачные комнаты и коридоры, издающие страшные звуки.

Мы пришли вовремя – на паперти толпился народ, преимущественно семьи с детьми. Я тут же поддалась любопытству и принялась рассматривать незнакомые лица, каждое из которых было по-своему интересно. Вот мелькнуло женское личико, обрамленное рыжими волосами, – круглое и даже слишком, оно отличалось крупными глазами, крупным носом, крупными губами. Особенно интересно это лицо смотрелось на контрасте с квадратным мужским, некрасивым и слишком острым. То были муж и жена и лица их, как я решила, были совершенно различными геометрическими фигурами – кругом и треугольником. Я видела и девочек моего возраста, и девочек чуть постарше, видела и мальчишек-разбойников, которых трудно было унять и принудить к спокойствию. Все люди здесь одевались примерно одинаково, будто по формуле – праздничные воротнички и пальто, шинели, кафтаны из шерсти, хорошие штаны и длинные юбки, ботиночки и такие же, как у моей тётушки, катанки. Как и полагалось каждое воскресенье, весь народ преображался, вытаскивая из сундуков и шкафов все самое приличное.

Вдруг, стоя почти у самых дверей, я увидела проходящую мимо ворот женскую фигуру в безразмерном кафтанчике, подпоясанным красным жгутиком, с ужасного вида лаптями на ногах и нахлобученной на маленькую голову ушанкой. Со мной рядом стояла тётушка Роза, и, увидев, с каким интересом я уставилась на прохожую женщину, одернула со словами: «Нехорошо делаешь, Вера». А во мне давно уже разгорелось любопытство ко всему происходящему, да и по жизни я такая была – во всем движущемся и замершем видела загадку, которую надобно было разрешить, – поэтому я продолжала бессовестно наблюдать за удаляющейся с каждой минутой все дальше корпулентной дамой в кафтане, пока Катюша не взяла меня за руку и не потянула в толпу.