Время клонилось к вечеру. Столовая была не такой, какой я её запомнила. Ранее она была большой и светлой, сейчас казалась бесконечной и темной, хотя как будто ничего особенно не изменилось. Обеденный стол был длинным, во главе сидел отец, справа от него – Лиза, а мы с тётушкой расположились в противоположном конце. Так, в ожидании, пока кухарка, которой я никогда не видела, разольет суп по тарелкам, я стала рассматривать углы этого помещения, заставленные старой мебелью, и портреты, – семейные и личные – развешенные тут и там. Материнского среди этих портретов не было, что немало удивило меня, ожидавшую почему-то, что в этом доме на видном месте будет именно её портрет.

Мне казалось на протяжении всего ужина, что за мной наблюдают откуда-то из тьмы. Детское воображение рисовало ужасные картины того, как из этого мрака, съедающего все острое и четкое, вдруг выйдет с протянутыми вперед руками скрюченный человек в черной накидке и, шепнув заклинание, заколдует всех нас и уведет в другой мир.

Дети, да и взрослые иногда, обладают огромным талантом в том, что касается фантазирования – они преувеличивают малое до гигантского, а огромное и важное кажется им незначительным и тем, что совсем не требует внимания. Когда дело касается страха, все становится ещё хуже, потому что, если его не пресечь у корня, он начнет разрастаться и вскоре заполняет, как сорняк заполняет землю, все сознание и подчиняет те его участки, что отвечают за рациональное осмысление действительности.

За окном завывал ветер, разгоняя в воздухе тысячи и тысячи крошечных снежинок. Я видела в отражении окон пламя свечей, стоящих в медных неглубоких тарелочках на трюмо, столе и на подоконнике окна, свободного от штор – то окно было единственным, через которое я могла наблюдать за происходящим на улице. И с каждой минутой, проведенной в столовой, погода ухудшалась, и вскоре ставшее почти матовым окно все было разрисовано причудливыми узорами.

Катюша мило улыбалась, заглядывая в постаревшее лицо отца, и совсем не обращала на меня внимания. Я невольно залюбовалась её овальным лицом и согласилась теперь, что оно и вправду похоже на то, что я видела давным-давно – на ту матушку, которая была до болезни и до той памятной ночи. У Кати были те же миндалевидные, чуть раскосые глаза голубого цвета, аккуратный носик с небольшой горбинкой, гармонирующий с тонкими бровями, были те же чёрные волосы, разве что намного длиннее, и, когда сестра заплетала их в две косы, она была совсем красавицей. Единственным, что её лицу досталось от отцовского лица, был в меру продолговатый подбородок с небольшой ямочкой, но эта деталь добавляла образу некоторой особенности. Переводя взгляд с сестры на отца, я не могла понять, на кого я сама похожа – я всю жизнь была разве что «хорошенькой», как выражались многие, с кем мне приходилось встречаться, никто и никогда не говорил, что я вырасту и стану изумительно красивой девушкой, то есть на мать я не могла быть похожей. Мыслями я дошла до того предположения, что именно в моей непохожести на мать заключается причина того, что отец так холодно, по сравнению с Катей, ко мне отнесся.

Увлекшись размышлениями, я совсем была о своих страхах, и вспомнила о них лишь тогда, когда вникла в разговор взрослых. После супа подали горячее, но я была слишком расстроена и возбуждена, чтобы есть, вместо этого я вся обратилась в слух.

– Марфа Алексеевна как поживает? – Спросила Катя, обращаясь к тетушке.

Женщина, уплетая за обе щеки жаркое, не услышала вопрос сестры, тогда Кате пришлось повторить.